Все мои дела показались вдруг куда менее срочными, чемраньше. Сенатор Брокден, несомненно, порадуется, услышав, что егопервоначальная оценка событий была ошибочной. Лейла Закери показала мне улыбкутипа «я же вам говорила», когда я вызвал ее, чтобы сообщить последние новости —то, что, как я чувствовал, я обязан был сделать. Теперь, когда степень угрозызначительно снизилась, Дон мог оставить мне задание позаботиться о роботе, амог и отменить. Я полагал, все зависело от того, как на это смотрел сенатор.Если необходимость моего участия в этом деле будет менее настоятельной, Дон могрешить, что пора переложить мои обязанности на кого-нибудь из своих, не стольвысокооплачиваемых работников. Я слегка присвистнул. Я чувствовал, что даженемного расстроился из-за этого.

Позже, с выпивкой в руке, я помедлил, прежде, чем набратьномер, который он мне оставил, и решил для порядка позвонить в мотель вСент-Луисе. Просто для очистки совести — а вдруг там есть какая-нибудьвесточка, чтобы дополнить мое сообщение.

На экране появилось лицо женщины, его осветила улыбка.Интересно, а всегда ли она улыбается, когда заслышит звонок или этот рефлекс вконце концов исчезнет, когда она уволится? Дежурная улыбка утомляет, мешаетжевать резинку, зевать и ковырять в носу.

— Отель аэропорта, — ответила она. — Чем могу быть полезна?

— Это Донни. Поселился в комнате 106, — пояснил я. — Я ушелпочти сразу же и хочу узнать, не передавали ли вам что-нибудь для меня.

— Минуточку, — сказала она, покопавшись в чем-то слева. Да,— продолжала она, сверившись с бумажкой, которую достала. — Есть однамагнитозапись. Но немного странная. Она не совсем для вас — вы должны передатьее третьему человеку.

— О? И кому?

Она назвала имя, и мне понадобилось все мое самообладание.

— Понятно, — сказал я. — Я позвоню ему попозже и проиграюзапись. Спасибо!

Она еще раз улыбнулась, кивнула на прощание и отключилась.

Итак, Дэйв-таки раскусил меня в конце концов… Кто же еще могзнать этот номер и мое настоящее имя?

Я мог сказать слово-другое и получить то, что он хотел мнепередать. Но я не был уверен, стоит ли ее прокручивать по каналам связи — неосложнит ли это и без того нелегкую мою жизнь. Я хотел лично удостовериться — ичем скорее, тем лучше — что имя мое будет стерто.

Я как следует приложился к бокалу, а тут прибыл и сверток отДэйва. Я проверил его номер — точнее, их было два — и потратил минутпятнадцать, пытаясь до него дозвониться. Неудачно.

Ладно, прощай Новый Орлеан, прощай, придуманный мир. Япозвонил в аэропорт и забронировал место. Затем я допил все, что осталось,привел себя в порядок, собрал свой маленький багаж и снова покинул гостиницу.Привет, Центральный…

Во время всех моих ранних полетов в этот день я проводилвремя, размышляя насчет идеек Тейлхарда Чардина, насчет продолжения эволюции вцарстве машин, противопоставляя тезису о неустановленных способностяхмеханизмов, играя в эпистемиологические игры с Палачом в качестве пешки,удивляясь, размышляя, даже надеясь — надеясь, что правда ближе к наиболее приятному,что вернувшийся Палач вполне здоров, что на самом деле убийство Барнса былочем-то таким, что кажется совершенно случайным, что провалившийся экспериментна самом деле был вполне успешным, в некотором роде — триумфом, новым звеном вцепи бытия… И Лейла не была полностью обескуражена, принимая во вниманиевозможности этого нейристорного мозга… И теперь меня беспокоили мои собственныедела — самые душевные философские рассуждения, говорят, не очень помогаютпротив зубной боли, если она мучает именно вас.

Соответственно, Палач был отодвинут в сторону и мысли моибыли заняты собственными проблемами. Конечно, оставалась возможность, чтоПалач, и в самом деле, нагрянул в Мемфис, и Дэйв остановил его, а затем послалмне сообщение, как и обещал. Тем не менее, он назвал мое подлинное имя.

Не лишком-то много планов я мог составить до той поры, какполучу послание от него. Казалось, не слишком похоже на то, чтобы такойрелигиозный человек, как Дэйв неожиданно задумал шантаж. С другой стороны, онбыл таким созданием, которое могло неожиданно загореться какой-либо идеей инравственность которого уже испытала однажды непредсказуемую перемену. Словом,окончательный вывод сделать было непросто… Его техническая подготовка плюсзнание программы Центрального банка данных ставила его в исключительноеположение, если бы он пожелал испортить мне всю игру.

Я не любил вспоминать о некоторых вещах, которые мнеприходилось делать, чтобы сохранить свое положение призрака в мире живых, мнеособенно не хотелось вспоминать о таких поступках в связи с Дэйвом, которого япо-прежнему не только уважал, но и любил. После того, как я решил как следуетобдумать проблему сохранения моего прежнего положения чуть попозже, когдапоявится вся информация, мои думы поплыли своим путем в обычном порядке.

Именно Карл Маннгейм давным-давно подметил, чторадикально-революционные и прогрессивные мыслители предпочитали употреблятьмеханистические метафоры для описания государства, тогда как другиепредпочитали растительные аналогии. Это высказывание его прозвучало значительнораньше того, как кибернетические и экологические движения проторилисоответствующие пути в пустоши общественного сознания. Пожалуй, как мнеказалось, два эти пути развития демонстрировали развитие отличий между точкамизрения, которые по необходимости соотносились с соответствующими политическимипозициями Маннгейма, приписываемыми позднее ему; и феномен этот продолжалсявплоть до нынешних времен. Там были те, кому социальные проблемы представлялисьэкологическими расстройствами, которые могут быть решены путем несложныхизменений, заменой или частичным сглаживанием острых углов — это быларазновидность прямолинейного мышления, где любое новшество считается простоймеханической добавкой. Затем были и те, кто не решался вмешиваться вообще,потому что сознание их исследовало события вторичных и третьестепенных эффектовпо мере их умножения и запутывания по всем направлениям всей системы. И тутполучалась противоположность. Кибернетики находили в этом аналогию петлямобратной связи, хотя это и не было точной их копией и экологисты выстраивалиряды воображаемых точек все уменьшающихся обратных петель — хотя при этом былоочень трудно понять, как они определяли их ценности и приоритеты.