сдвинутся черные линии — серый цвет «поплотнеет»; раздвинутся, выпустив побольше белого между собою — серый засветится. Как и в мозаике, в черно-белой гравюре существует оптическое смешение. Убедись в этом, посмотрев в Третьяковской галерее ксилографии В. А. Фаворского вблизи и чуть издалека*. Невероятнейшее сплетение линий (поражающее вблизи своей ювелирной отточеннностью) издалека сливается в изображения, мерцающие серебристым шелком. Мы наблюдаем удивительную игру оттенков — слияние серых, жемчужных, серебристых, сталкивающихся с непроницаемой чернотой иль выходящих в ослепительную белизну. И все это результат «гравюрного ткачества», процесса сложного, многотрудного. Он требует от художника таланта, предвидения Маэстро и терпения, золотых рук Мастера. * 288—289

Зато результаты искупают большую меру труда, ибо в гравюре созданы образы и наитончайшие и монументальные. Настоящие гравюры-монументы. Именно поэтому столь разнообразно входит гравюра в нашу жизнь — эстампом на стене, отдельным листом, листом серии, иллюстрацией книги иль целой книгой. А в прежнее время, как мы помним, она знакомила людей с произведениями искусства, ибо именно в гравюре репродуцировались наиболее прославленные.

Классическую[146] гравюру легко увидеть в многолюдной семье Графики не только по признакам линейного богатства. Благородная простота художественного образа, добытая таким трудом, заключает в себе мир бесконечных открытий для внимательного зрителя. Гравюра обладает такой же притягательной красотой, как музыкальное произведение, которое хочется слушать без конца.

Иногда графику называют искусством интеллектуальным (лат.), то есть разумным, мыслительным. У нее есть на то все основания. Начиная хотя бы с упомянутой способности графического изображения «подхватывать мысль на лету», кончая огромной областью современной графики — «искусством книги»*, то есть искусством оформления книги любого содержания. Книга же — плод мысли, интеллекта, «кладезь премудрости», как говорили прежде, и требует от мастера рассудочного интеллектуального подхода к ее художественному построению. Искусство книги потому принадлежит графике, что среди других искусств именно она особенно легко, естественно соединяет Изображение и Слово; именно в ней выражается всеобщая человеческая способность: рисовать — размышляя и размышлять — рисуя, независимо от умения и художественных навыков. Графика и родилась раньше письменности (первой среди изобразительных искусств). * 305, 304

«Раздумчивые рисунки» великих людей иногда издают отдельными книгами. О них пишут, как писали о рисунках Пушкина. Но дошли-то они до нас на полях его рукописей! Словно переливалась мысль во время капризного процесса творчества из Слова в Изображение, а затем вновь уходила в русло многотрудного Искусства Слова. Будто бродит причудница-мысль, а рука послушно ей следует. И то сплетет изображение линией, льющейся из-под пера, то ее же протянет длинной вязью письма, оставив тут и там неповторимое свое первокасание, особенный свой почерк, не похожий на других.

Такой живой силой руки обладают старые уникальные рукописные книги, правда, уже не дозволяющие руке быть безгранично свободной в общем книжном порядке. Рукописная книга, как и современная, заключает в себе мудрость своего времени, открытые знания. Многое в ней давно устарело, и замечательно здесь другое: создана рукописная книга в любой своей малости от буквы до узора с глубочайшим почтением к мудрости вообще*. * 308—309

Это почтение, бережность, благоговение перед Словом, несущим мысль, воплотились в самых разнообразных книгах Запада, Востока, Руси, Византии; в кодексах, в свитках; на пергаменте, бумаге, шелке, папирусе; в славянском уставе, латинских версалах, арабской скорописи, китайских иероглифах[147]; в часословах, хрониках, евангелиях[148], поэзии — всюду и всегда старинная рукопись принимала в себя мысль как высочайшую драгоценность. Потому-то художники, переписчики саму книгу превращали в драгоценный ларец*, сверкающий снаружи каменьями оклада, а внутри всецветной красотой живописного «мудрованья». Письмена, действительно, живут в созданном для них «саду миниатюр». А как же иначе, если в «сети», сплетенные рукописными значками, поймана дивная птица — Мысль?  * 307

Старые рукописные книги во всем иные. Иначе открываются, иначе перелистываются, даже шуршат иначе. Мы ли не привыкли к книгам, если они входят в дом с раннего детства! Наши ли руки не умеют открыть, перелистать вновь увиденную! Уметь-то умеют, но как-то все это непривычно получается в те необыкновенные минуты, когда посчастливится (хоть раз в жизни) тронуть рукою настоящую древнюю книгу.

Она изменяет все твои привычные движения, потому что ты для нее слишком быстр. А вещи, произведения искусства, книги, созданные в эпоху «скорости всадника», впитали в себя неторопливость своего времени. Они «медленные», «обстоятельные», «раздумчивые» и «не пускают в себя быстроты».

Попробуй «быстренько» открыть «Мстиславово Евангелие» и «пробежать» его страницы. Первое же твое стремительное движение остановит тяжелая масса рукописи, «кладенной» в оклад. Оклад серебряный, изумительной работы византийских мастеров; тончайшая скань[149], каменья, эмали[150], еще более драгоценные тысячелетним своим возрастом. Но и разглядев внимательно, не откинешь оклад легкой обложкой. Скорее отворишь серебряной дверью, да так осторожно, чтоб не звякнула, касаясь стола.

Отворили. А быстрые пальцы уже ложатся в правый нижний уголок страницы. Ложатся легко, потому что привыкли листать без усилий. И просчитались, «поскользнулся» один из них, не одолев «кожаный лист» легким своим касаньем. Плотный пергамент рукописных книг не перелистывается стремительно. Его переворачивают медленно, нередко «в обе руки», когда и ощущаешь с удивлением тяжеловатость листа (столь не свойственную легким страницам современных книг). Особенно те, что несут на себе живопись «книжной картинной галереи». Бугрится живая плоскость плотного просторного пергамента под твореным золотом*, под густыми яичными красками, тяжело колеблясь между пальцами. Потому, наверно, шуршат по-другому — необъяснимым странным шорохом. «Переговариваются» в медленном своем чередовании, оживляясь в руках ученого пра ... правнука; правда, оживляясь величаво, как подобает величавой старине. * 306

Старых книг много. И вместе с тем очень мало, мало в сравнении с океаном современных изданий. Потому что самая быстрая рука переписчика не сравнится с самой медленной печатной машиной, а нынешние типографии очень быстро обслуживают печатной продукцией миллионы людей. Как ни различны старая рукописная книга и современная печатная, вглядываясь, обнаруживаешь в них очень много общего. Пусть не знаем мы труда переписчика, но по-прежнему для пишущего человека «слово труднее всякой работы»; по-прежнему книга выражает мысли, знания, мудрость; по-прежнему пользуется она уважением, хотя грамотность перестала быть дивом. По-прежнему мастера трудятся над созданием книги, разделяясь в своем труде. Но по-новому трудно художнику создать книгу как произведение искусства, пользуясь машинами, руководя их неизмеримыми силами скорости и тиража. Как и в старину, к людям должна приходить изумительная книга! Мудрая, красивая. Но не к отдельным счастливцам, а в дом каждого.

Рукописная книга получалась произведением искусства, потому что она создавалась от руки как произведение. Перечень старинных книжных материалов удивителен для нашей труженицы, знающей бумагу и типографские