Дорис не должна умирать некрасивой. Она всегда была настоящей красавицей. Дженни роется в косметичке. Находит тени, коралловые румяна и остатки пудры. Помаду. Она тут же оживляется и идет изучать платья в шкафу. Дорис не может умереть в больничной сорочке, которая сползает с нее, обнажая морщинистую бледную кожу. Но и мешковатые ежедневные платья тоже не пойдут. На вешалках слишком много черных и серых вещей и совсем нет ярких. Она купит ей новое. Современное, стильное. Желтое, или зеленое, или розовое. Симпатичное и удобное.

Платье.

Она пишет слово на бумажке и кладет в сумку сверху.

И только в четыре утра она наконец забирается в кровать. Свет уличных фонарей узкими полосками проникает в зазор между занавеской и окном. Она закрывает глаза и мысленно переносится обратно в Нью-Йорк во времена своей молодости. Ей начинает казаться, что рядом не малышка Тайра, а Дорис, которая успокаивает ее, гладит по волосам, когда страшно. Помогает уснуть, тихо напевая мелодию. Любит ее. Дженни тихонько мурлычет под нос старую песенку, которую ей пела Дорис.

Нелюбимая. Она глубоко вздыхает.

Нет. Любимая. Дорис любила ее. Она всегда была рядом. Только это имеет значение. Мелодия затихает, и она проваливается в сон.

А. Андерссон, Элиза

Каждый раз, как она возвращалась из лечебницы, на ее щеках появлялся румянец, а волосы становились блестящими, были подстрижены и окрашены. Она приезжала с подарками, игрушками, одеждой, но ты даже не хотела смотреть на нее. Пряталась за мои ноги и не отходила. Она тогда не могла наладить с тобой отношения и не собиралась. Вы все больше отдалялись друг от друга. Ты становилась старше, чаще закрывалась в своей комнате и проводила время с друзьями вне дома. Но она пыталась, и я надеюсь, ты помнишь эти счастливые моменты. Когда она внезапно посреди недели готовила ужин из трех блюд и приглашала в гости твоих близких друзей. Или когда целую ночь шила тебе костюм для Хеллоуина – оранжевого краба с набивными клешнями. Ты гордо шествовала по району с маленьким ведерком конфет, несмотря на то что едва могла ходить: костюм был таким тяжелым, что ты теряла равновесие и несколько раз падала. Если бы я тебя тогда сфотографировала, представь, как смеялись бы сейчас твои дети.

Элиза была ни на кого не похожа. Ни на мою маму, ни на твою бабушку Агнес. Возможно, она унаследовала свое нестабильное душевное состояние от матери ее отца. Кристину всю жизнь преследовал патологический страх, она долгое время была в депрессии. Я никогда не понимала этого в Элизе и постоянно говорила ей, чтобы она взяла себя в руки. Я часто злилась на нее.

Особенно когда ей в голову приходили откровенно глупые идеи – например, начать торговать своим телом, чтобы зарабатывать больше денег, или отдать тебя на удочерение. Она писала об этом всякий раз, когда ей не хватало денег, которые я присылала, и заговаривала об этом, пытаясь заставить меня остаться с вами подольше. Это всегда срабатывало, и я оставалась. Ради тебя. Помнишь то лето, когда она решила сбрить свои волосы, чтобы оставить прошлое в прошлом? И она сделала это, несмотря на наши протесты. А было время, когда она ходила по дому голой, чтобы ты росла раскрепощенным человеком. У нее было полно странных идей!

Когда она знакомилась с мужчиной, то отдавалась ему всей душой. Если он был музыкантом, она становилась одержима музыкой; если адвокатом, она вдруг начинала строить из себя благопристойную леди. Она верила в Иисуса, Будду или того, кого считала правильным в тот момент.

Ты помнишь об этом, Дженни? Это все происходило у тебя на глазах. Мы не знали ее. Ни ты. Ни я. Вероятно, даже она сама не знала себя.

– Смотри, что у меня есть. – Дженни улыбается уставшей Дорис и достает вещи из сумки. – Готова к косметическим процедурам?

Дорис осторожно качает головой.

– Ты с ума сошла, – шепчет она.

– Моя двоюродная бабушка не ляжет в гроб непричесанной, – шутит Дженни, но прикусывает губу, когда замечает панику в глазах Дорис. – Извини, я не хотела… нет… это была глупая шутка. Очень глупая.

– Боже, что у меня на голове?! Я не смотрелась в зеркало с тех пор, как упала.

Дженни смеется, когда понимает, что так напугало Дорис в ее словах.

– Все в порядке… но могло быть и лучше. Сейчас я поколдую.

Она аккуратно причесывает тонкие серебристые пряди волос. Несколько волосинок застревают между красными зубцами расчески.

– Больно?

Дорис качает головой:

– Все хорошо, продолжай.

Дженни осторожно приподнимает голову Дорис, чтобы дотянуться до затылка, и медленно проводит расческой по всей длине волос. Затем накручивает их на бигуди, прядь за прядью. Уходит всего семь штук. Волосы Дорис такие тонкие и редкие, что в некоторых местах проглядывает кожа головы. Она сбрызгивает бигуди маслом и накрывает голову Дорис красно-белым кухонным полотенцем в клетку. В уголке на нем вышита буква А.

– Это еще моей мамы полотенце. Представляешь, какое качество! Я привезла это и кое-что из мебели, когда вернулась из Англии, – объясняет Дорис.

– Из Англии? Когда ты ездила туда?

– Ты прочтешь об этом в моих записях.

Дорис зевает и откидывается на подушку.

– То, что ты пишешь, это невероятно. Я каждый вечер читаю понемногу. Я так многого не знала.

– Я хочу передать тебе свои воспоминания. Чтобы они не исчезли.

– Ты так много помнишь, так много подробностей.

– Надо просто закрыть глаза и перенестись в тот момент. Когда у тебя много свободного времени, понимаешь, что твоя память почти безгранична.

– Интересно, что буду вспоминать я. Моя жизнь не была такой захватывающей, как твоя. Даже близко.

– Она не захватывающая, потому что ты на полпути своей жизни. Ты много не замечаешь сейчас, потому что занята тем, что живешь. Нюансы становятся заметными лишь намного позже. – Дорис вздыхает. – Я так устала, – продолжает она шепотом. – Думаю, мне надо немного отдохнуть.

– Чего-нибудь хочешь?

– Шоколад, немного молочного шоколада.

Дженни роется в сумке с детскими вещами. Вспоминает про шоколадку, которую ела тайком, пока Тайра спала, но находит лишь пустую обертку и несколько крошек. Поворачивается к Дорис, но ее глаза закрыты. Дженни быстро подносит палец к ее рту. И расслабляется, почувствовав слабое теплое дыхание.

– Идем, Тайра, давай пойдем в магазин.

Она выходит в коридор, достает девочку из коляски и разрешает ей походить. Играет с ней, щекочет, заставляя смеяться. Контраст между этой новой жизнью, полной радости познания мира, и доживающей свой век Дорис на больничной кровати весьма разительный. Она поднимает Тайру и качает из стороны в сторону.