может быть фигурой репрезентативной, однако он, как и поэт, совершенно самобытен. Его дом – это космос, где он, наделяя самые простые бытовые действия священным смыслом, создает свет и тьму и, развеяв мрак, превращает стихи сына в собственный космос, который, подобно экзегету, изучил досконально, ибо вскормлен его истоками. Известно, что именно так Слуцкий замышляет и строит свои произведения – как заключенное в круг пространство, самостоятельную систему[183]. В этом смысле он заимствует методологию у отца, который снова и снова перечитывает строки сына, будто Священное Писание.

Отец, подобно библейскому демиургу, борется с силами хаоса:

Он не верил в хаос,

он думал, что

бережливость, трезвость, спокойный тон

мировое зло убьют наповал,

и поэтому он лицевал пальто

сперва справа налево, а потом

слева направо его лицевал.

Повторю, для Слуцкого принципиально важно, чтобы его стихи трактовали в контексте всей совокупности его системы. В противном случае образ отца покажется – как показался даже столь видному исследователю, как Аннинский, – размышлениями о простом человеке, которому не сразу удается осмыслить поэтическую строку, который не понимает значения рифмы и бережлив до одержимости. Напротив, использование слов из библейского словаря (мгла, хаос) у Слуцкого всегда конкретно и смыслонасыщенно, а также напрямую связано с конечной поэтической задачей. Приведенные выше строки взяты из той части стихотворения, где лирический герой видит отца во сне, что подтверждает особую одухотворенность и проникновенность этого портрета отца. В отличие от сына, который подступается к хаосу на собственных условиях, отец его полностью отвергает. Подобно русским модернистам в стихотворении «Ответственные повествования…» [Слуцкий 1991b, 2: 111], где они наполняют хаос здравым смыслом, «порядок в нем наведя», – отец пытается постепенно одержать над ним нравственную победу. В этой роли рационального художника отец напоминает портного Мервиса из «Египетской марки» Мандельштама, полубожественную патриархальную фигуру творческого человека, который повелевает хаосом Петербурга и которому рассказчик (Мандельштам) стремится подражать. Таким образом низменный ремесленник превращается в творца. Впрочем, отец Слуцкого портняжит по-иному. Перелицовывая пальто (как известно, пальто – чрезвычайно значимый образ в русской литературе) сперва справа налево, а потом слева направо, он повторяет или, возможно, предвосхищает переводческую герменевтику своего сына, которая привносит еврейское в русское и наоборот. В итоге фигура отца превращается в метапоэтический русско-еврейский знак.

Писатель Давид Маркиш, хорошо, как и его брат, знавший Слуцкого, сравнивает его с Платоновым и отмечает: «Абсолютно сам по себе. Он как Андрей Платонов: за сто километров его интонацию, единственную в своем роде, различишь. Они оба слышали простых людей» [Горелик 2005: 557]. Это платоновское внимание к маленькому человеку, всеми действиями которого руководит подавление хаоса[184], прекрасно выражено в том, как Слуцкий описывает похороны отца, нанизывая одну за другой омонимичные рифмы, прозаизмы и отглагольные наречия:

а он лежал в своей куртке —

полувоенного типа —

в гробу – соснового типа, —

и когда его опускали

в могилу – обычного типа,

темную и сырую,

я вспомнил его

выключающим свет по всему дому,

разглядывающим наши письма

и дающим нам образование.

Место упокоения Абрама просто, словно пещера Махпела. Как и поэт, он сам распоряжается своей судьбой. Он в последний раз выключает свет и переходит в юдоль воспоминаний сына. Справедливо будет сказать, что фигура отца служит маркером начала и конца существования Слуцкого.

5

Среди стихотворений Слуцкого «о народе»[185] наиболее богатое по смыслу – «Самое начало философии», в котором он еще глубже вскрывает собственные корни, сравнивая себя с местечковым философом:

Самое начало философии

Только я глаза закрою —

предо мною налицо

местечкового философа

подростковое лицо.

Выцветшие, голубые

и уже полуслепые

и щербленное пенсне

видятся немедля мне.

О вместилище вопросов,

безответных навсегда,

местечковейший философ,

развеселая беда!

Пустенько, узенько

живется тебе.

Кустики, усики растут на губе.

Но не надо плачу, вою,

потому что тебя для

небеса – над головою,

под подошвами – земля.

Кверху голову задрав,

всё отдав ради науки,

ты проходишь, как жираф —

длинношеий, длинноухий.

Собственным умом дойдя

до давно открытых истин,

устремляясь к горным высям,

ты намокнешь от дождя.

Ты озябнешь от мороза,

но прошепчешь: это проза.

Ознобишься на ветру,

заявляя: не умру.

Кто-нибудь из сыновей,

первенец или поскребыш,

истины найдет новей,

если прежде не угробишь

голодухой, золотухой

или чем-нибудь другим.

Длинношеий, длинноухий,

будет он совсем другим

[Слуцкий 1989b: 90–91].

Если Чехов, согласно Лапушину, «подчеркивает в характере народа детские, инфантильные черты, одновременно трогательные и пугающие» [Лапушин 1998: 50], то и местечковый мыслитель Слуцкого похож на ребенка. Он словно бы сошел с картин Шагала или книжных иллюстраций Эль Лисицкого (Слуцкий был большим любителем и пылким пропагандистом изобразительного искусства, равно как и ревностным собирателем). Фольклорная образность и метрический рисунок стиха – четырехстопный хорей, часто встречающийся в народной поэзии, – усиливают это качество[186]. В то же время использованные здесь сравнения – почти сюрреалистического толка (кустики на губе, походка как у жирафа), а уменьшительные (усики, кустики) заставляют вспомнить язык Хлебникова[187]. То есть Слуцкий, как всегда, серьезно подходит к своей задаче трансплантации еврейского материала на русскую почву. Что удивительно, местечковая фигура пускает глубокие корни в русском стихе, выходя за пределы обычного пространства Слуцкого. Пенсне заставляет вспомнить Спинозу, но пенсне – выщербленное, что показывает: рационализм этого философа полон иронии, а то же свойство было присуще и самому Слуцкому[188].

В одном из последних стихотворений Слуцкий пишет:

Уж раз я наступил на очки

И раздавил очки,

Попробую посмотреть на мир

В надтреснутые очки.

Проходит трещина через мир,

Я лично слышал треск,

Но тем не менее мир – блестит,

И это сильный блеск…

Та бездна, что в мире залегла,

Что раньше шла стороной,

Наружу выскочила из стекла

И вот она, передо мной

[Слуцкий 2003: 101].

Замутненное зрение, не утратившее иронической рациональности, позволяет поэту видеть и оценивать пропасти, зияющие посреди