меня руки закололо от мурашек, едва я повторил ее слова про себя. Декомпозиция живого существа… Это могло стать орудием изощренного убийства.

– Мысль – орудие убийства, преемник.

Я вздрогнул. А госпожа-старший-председатель продолжила:

– В мире, стремящемся к распаду и разрушению, где виды усложняются, чтобы неизбежно умереть, декомпозиция – наш уникальный шанс скорректировать изъяны самых фундаментальных структур. Не сегодня. Но однажды.

– Как вы собираете все обратно? – спросила Ариадна. – Физически.

– Мы не собираем. В этом нет необходимости. Сырья для ядра-тау хватит на долгие годы.

– И что это? Что декомпозирует ваша искра?

Госпожа-старший-председатель подалась к столу, и в полотне ее распавшихся волос, как в гобеленах, сверкнули тонкие серебряные нити. Совершенно седые.

– Меня.

Я молчал. Я не мог это представить. Я просто не знал, что́ представлять.

– Иными словами, – продолжила Ариадна, – искра декомпозирует систему. Посредством вас.

– И даже вас – посредством меня. Каждый выполняет свою оптимизирующую функцию.

– Это плохо, да? – спросил я у Ариадны.

Та не ответила. Она вглядывалась в черты перед собой, юные, под стать телу, но вековые, как у античных скульптур, и искала в них то утаенное, не облаченное в слова межстрочье, что заменяло ей интуицию и живой ум.

– Значит, вы поможете нам узнать, кто пытался убить Минотавра, прочитав письмо декомпозитора? – промолвил я. – И все?

Не сводя с Ариадны взгляда, функция кивнула.

– Но о чем оно? О происхождении искр? О том, где последняя?

– В том числе, несомненно.

– Вы уверены, что оно в лабиринте?

– Да.

– Нет.

Ариадна поднялась с дивана и повторила:

– Нет. Мы не согласны.

– Мы? – без выражения уточнил я, потому что никакого «мы» сейчас не было.

– Если Стефан отказался исполнить волю Минотавра стать его преемником и не принес вам письмо, значит на то были причины. Я не могу игнорировать их.

А, ну да. Это «мы».

Самым задевающим в ее словах было даже не то, что Стефан продолжал решать за всех с того света. А то, что я был готов его послушаться. Потому что и в упрямом, вымарывающем имена чужом молчании, и в спотыкающихся об Ариадну ностальгических беседах сквозило единодушное согласие: Стефан был умен. И знал больше, чем кто-либо. Все понимали почему. Я тоже понимал почему. Я видел его атрибут, да, всего однажды – но в действии; и если Стефан использовал канопус на письме декомпозитора (то есть на копии письма декомпозитора), значит он принимал решение, зная о письме все.

– Вот как. – Госпожа-старший-председатель повернулась ко мне. – Полагаете, ваш предшественник отказался от имени Минотавра, чтобы защитить письмо?

Из юной девушки на меня глядела равнодушная непобедимая вечность. Я вывернул себе палец – и не отвернулся. Я спасал человека, который мне этого не простил бы.

– Вы не знаете его, – молвила функция.

– Так и есть.

– Вы не знаете их обоих.

Я не ответил. Боль в пальце вытесняла из головы сомнения и междометия.

– Я вижу вокруг вас заботу многих людей. Они считают, что защищают вас, смягчая правду. Но это не так. Вы являетесь издержкой противостояния двух прекрасных умов, сошедшихся в исключительных обстоятельствах. Их борьба создала вашу реальность, обусловила большинство ваших решений. Ее не завершить смертью одного из оппонентов. Лишь крах чужих идеалов освободит вас. Вы можете продолжать следовать за ними, принимая отголоски их деяний за свои. А можете начать борьбу на правах равноправного участника. Но для этого вам необходимо понять, какие из предыдущих решений принадлежали не вам, и отыскать их искаженные истоки. Как раз здесь, преемник… пользуясь случаем, я и могу помочь…

Мы стояли шеренгой. Люди с затмениями в глазах – и я, с половиной подошвы над пропастью. Я смотрел в направлении, которое в привычном мире назвал бы низом, а здесь это было просто… здесь.

– Я не соглашался…

– Разве? – откликнулась госпожа-старший-председатель справа.

– Вы не успели сделать это вслух, – слева заметила она.

Неевклидовы коридоры и немыслимые протяженности по-прежнему выворачивали мое воображение наизнанку. Но их оглушающее величие больше не лишало меня личности.

– Ты можешь отказаться, – услышал я голос Ариадны.

Как и в лифте, все происходило на самом деле. Она была рядом, физически. Я не спал.

– Могу. Но не буду.

– Михаэль.

– Я должен знать.

Конечно, я хотел услышать от нее что-то еще. Неравнодушие к любому из исходов. Я хотел, чтобы Ариадна попыталась остановить меня – хотя бы ради того, кому принадлежала эта правда. Но океаны отступили. За ними стали таять коридоры. Контуры истончались и рассасывались, будто выжженные лучами пустынного солнца, оголяя пронзительную неразмеченную белизну.

– Ваш разум не в состоянии воспринять мои массивы целиком, – услышал я извне, когда внутри ничего не осталось. – Ради безопасности я обедню данные, но не беспокойтесь. Я помню, что мыслительным операциям вашего уровня необходимы образы в качестве посредников. Вы продолжите воспринимать все привычными объектными структурами. Приготовьтесь.

К такому невозможно было приготовиться. Свет превратился во тьму – и не потому, что не стало света. В одну вспышку меня пронзило тысячей тонких нитей. Их густая сеть перекрыла белизну, и все вокруг стало наэлектризованным вселенским полотном. Просветы между связями были испещрены полупрозрачными расчетами. Вычислениями, скрывавшими имена. Вероятностями – и каждая говорила о выборе. Это был исходный код настоящего. Единственно случившейся редакции его.

Все плыло и вздыхало, пульсировало миллиардом жемчужин, в которые (знал я как будто всегда) сворачивались несбывшиеся вероятности. И я вдруг понял, просто понял, о чем говорила госпожа-старший-председатель. Вся правда лежала здесь, передо мной, исток всех мировых событий – в спутанной, взаимопрорастающей грибнице причин и следствий. А на поверхности мы довольствовались лишь ее видимыми плодами, которые по незнанию принимали за самое главное.

Вероятности, время – еще не система. Но это был ее ток. И я принадлежал ему, как все разумные существа мира, и тоже пульсировал где-то здесь разветвляющейся электрической клеткой. Бесконечно далекий от роковых озарений, от оптимизаций, влияющих на страны и жизни миллионов людей, я образовывал свои незначительные связи, и те вплетались в волокна покрепче, в разветвления подлиннее, в слои поважнее, в сети обширнее…

Я был здесь. Везде.

Я был вместе со всеми.

– Приготовьтесь, преемник. Я задаю координаты.

С новой вспышкой мы переместились. Все померкло. Искрящиеся разветвления размыло в сизой дымке. Не потускнела одна ветвь. Яркая, четкая, в ореоле подступающего тумана она напоминала бронх в пузыре чистого легкого.

– Познакомьтесь, – молвила госпожа-старший-председатель. – Ваш предшественник.

Но он мертв, подумал я. А ветвь росла. Я видел, как она дышала.

– Нерожденным принадлежит будущее. Оно в неопределенности. Живущим – настоящее, а значит, вероятности. Мертвые же остаются в прошлом. Тогда мы говорим о наследии. Ваш предшественник, как миллионы других мертвецов, продолжает оказывать влияние на мир живых. Вы позволяете им, впуская в свой разум, сверяя с ними решения и память. Теперь вернемся на восемь лет назад.

Ветвь стала израстаться. Плавно, с конца, как в обратной перемотке. Чужое прошлое становилось настоящим. Наследие превращалось в вероятности. Бусины неслучившихся исходов