соскальзывали с нитей непройденных путей.

– Я хочу показать вам восемьдесят шесть процентов чужого неслучившегося будущего. Другой исход, где ваш предшественник стал Минотавром и отдал мне письмо декомпозитора. Вам решать, был ли он прав. Вы – преемник его выбора.

Я видел, как восемь лет прожились вспять. Как чужая жизнь свернулась в непроклюнувшееся семечко – рядом с еще одной такой же. Их снова было двое. Два преемника, два исхода. Два (не)выбора. Восемьдесят шесть против четырнадцати.

– Я готов, – сказал я госпоже-старшему-председателю.

И она показала.

* * *

Никто не знал, что Минотавр сделал с ними. Они исчезли, но контрфункции продолжили жить. Он спросил лишь однажды: вы правда хотите знать? Никто не кивнул. На такой тон кивали только глухие.

– Попробуйте нас предать.

Все ждали, что Хольд исчезнет следующим. В отличие от Фебы с Константином – по собственной воле. Выйдет вечером за сигаретами и затеряется в петлях автобусных маршрутов. Сначала в пригороде. Затем в Центральной Европе. Все знали, Хольд мечтает увидеть красоту Дуная. А еще – что он несовместим с новым порядком вещей. Ведь человек, считавший перестановку функций духовным самоубийством, обвинявший Дедала в хищничестве и манипуляциях, противоречил ему на идеологическом уровне. Как вера научному знанию. Смертная казнь – татуировке пацифика у палача на пупке.

Хольд тоже знал это. А потому не собирался исчезать. По правде, он твердо решил, что больше никому не доставит удовольствия быть правым на его счет. Даже если от этого будет зависеть судьба мира. Даже если ангел вострубит, и начнется апокалипсис, и святые всех земель станут упрашивать его: Хольдушка, пожалуйста, покинь лабиринт… Он закурит, выдохнет и ответит: пусть Стефан сам меня попросит.

И мир будет обречен.

* * *

Вероятность: пятьдесят восемь процентов.

Виктор озадачен. Он один из немногих, кто спокойно переносит аудиенцию у Минотавра, в закрытой мансарде, в атмосфере профилактического допроса, но у любого спокойствия есть предел. Для Виктора это вопрос, на который он привык отвечать «нет», но сегодня от него ждут «да».

– Почему не Мару?

Минотавр скользит взглядом по экрану ноутбука.

– Мару попытается меня смягчить. Мы потратим время друг друга.

– Разве не в этом заключается работа правой руки? Вовремя отдергивать левую от крайностей?

Виктор озадачен не только предложением, но и тем будничным спокойствием, с каким Минотавр не упрашивает, не угрожает, не заверяет в лучшем выборе. Он вообще не прикладывает усилий к тому, чтобы Виктор сказал «да». Он читает почту.

– Крайности, – говорит Минотавр, – то место, где я должен быть. Но мне нужен человек, который проконтролирует середину.

– Иными словами, ты ищешь того, кто будет шпионить за остальными.

– Мне нужен тот, кому все будут доверять. Считай это должностью управляющего. Мы договоримся с Дедалом о том, чтобы выделить тебе в подчинение пару функций. Они обеспечат правдоподобность амплуа, и, если честно, со счетами у нас правда непорядок. Но это потом. То, что мне по-настоящему нужно, – твои былые социальные навыки.

В отличие от большинства, у Виктора – богатое прошлое. То есть буквально: он как раз думает, как вскрыть одну из собственных банковских ячеек, больше никому не принадлежащую (и это ужасно проблематичная история). Но чтобы не вызывать подозрений, он, конечно, всегда немного озадачен намеками на.

– У меня нет навыков внутреннего шпионажа.

– Ты умеешь быть не тем, за кого тебя принимают.

Виктор вежливо думает: много ли ты знаешь?

Минотавр закрывает ноутбук.

– Я знаю, сколько ты приложил усилий, чтобы исполнилась твоя контрфункция. Ты внедрился в его окружение. Подкупал преподавателей. Заставил студенческое общежитие шпионить для тебя.

– С наркоманами по-другому никак.

– Известная чуткость наркоторговца.

Виктор поднимает взгляд. Только взгляд. Не интонацию.

– Я не продавал. Только считал.

– Разумеется. – Минотавр кивает. – Хорошо, что деньги не убивают.

– Макс все равно исполнился бы. Он хотел другой жизни, хотел стать кем-то.

– Хотеть без усилий – это мечтать. То есть быть бездельником.

Виктор вдруг понимает, что, обсуждая Макса, они говорят не только о нем. Между строк сквозит то, что никто не хотел бы обсуждать в запертой мансарде, в атмосфере совсем не профилактического допроса, – и Виктору, конечно, хочется расстегнуть верхнюю пуговицу. Он прикидывает: разговаривал ли Минотавр о том, что случилось с его контрфунцией, с кем-нибудь еще? Не вскользь, вербуя подставное лицо за навыки сомнительной ценности (Виктор хочет рассказать про эффект низкой базы, но…) – а так, чтобы по душам?

– Чего ты хочешь?

– Чтобы всех объединяло нечто большее, чем разговоры о контрфункциях. Чтобы у них появился весомый повод шептаться, замолкать и переглядываться за чужой спиной. Мне нужно переживание, порождающее общность.

– Ты хочешь сплотить их против себя?

Минотавр постукивает пальцем по столу. Он только кажется задумчивым. Он не назначал бы встречу, если бы не был уверен в ее исходе.

– Персонификация опасности снижает тревогу. Демонизация оппонента освобождает эмоции. Итогом этого должен стать островок взаимного доверия, который они создадут, объединившись в своих переживаниях. Внутри него они будут делиться чувствами и способами разрядки, каждый в меру своих… приличий, а значит, будут очень, очень друг с другом честны.

Общий враг, знает Виктор по прошлому, мощная командообразующая стратегия. Хочешь мира – готовься к войне (хотя сегодня он готовился только к бухгалтерии). Но Минотавр задает вопрос, на который Виктор всю жизнь отвечал «да», хотя «нет» спасло бы немало юных жизней:

– Ты поможешь им, Виктор? Взглянуть на жизнь под другим углом?

И он подозревает, что теперь все будет наоборот.

* * *

Вероятность: шестьдесят два процента.

Куница досыпает бананы в блендер, поливает сверху йогуртом и, зажимая кнопку, хохочет:

– Милый, нет.

Она знает, что Минотавр не советуется. Не только с ней – вообще. Но эти дети – ее дети тоже. Ее тревожные, и печальные, и одинаково безвозрастные сироты, что однажды согласились не существовать. Кто-то снаружи уже сломил их волю. Из-за этого лабиринт получил их тела. Но души – нет уж; за покой их душ Куница поборется хоть с чертом рогатым, хоть с самим Дедалом. Минотавр и близко не стоял к любому из них.

– Лабиринт дает артемисы всем, кто хочет защитить его. – Из-за блендера он вынужден повышать голос. – Но в критической ситуации неумелая защита будет только мешать.

– Кому? – вопрошает Куница, и грохот лезвий на дне коктейльной чаши делает разговор чуть терпимее. – Тебе?

Стол жужжит и вибрирует. Минотавр кладет поверх него ладонь.

– Я не собираюсь вводить воинскую повинность, если ты об этом.

– Но и мысль обучать кого-то стрельбе – не из пакета развлекательных услуг. Такие предложения не возникают на пустом месте. Это всегда кому-то нужно. Ты хочешь лишить покоя их хрупкий мир.

Нержавейка кромсает фрукты на волокна. Йогурт размывает по стенкам чаши. Приливом, отливом. Так проходит минута. Лезвия холостят, но Куница не отжимает кнопку.

Тогда он делает это сам. И как все, к чему Минотавр прикасается, блендер подневольно замирает.

– Разве среди нас остались убийцы? – спрашивает она. – Разве