сторону короткими, дергаными выдохами, как ребенок, которого вот-вот запалят. Хольда это неимоверно бесит. Разве великий, с которым Ариадна провела целых полгода (на которого даже успела пошпионить, строя из себя тихую помощницу по инвентаризации для атласа), не должен был научить ее курить нормально? Сам-то он делает это как главный экспонат на выставке, посвященной неоспоримым преимуществам смерти от рака горла.

– Не злись, – говорит Ариадна. – Все в прошлом. Мы оба неинтересны ему.

– Мы? – Хольд замуровывает дверь в подвал до прибытия пожарных, службы государственной безопасности и метеоритологов. – Оба?

– Хорошо, – покорно соглашается она. – Только ты. Он никогда не воспринимал меня всерьез.

Хольд смотрит в сторону. Он пытается придумать гадость, потому что на хрен Стефана, он свихнется, если продолжит о нем столько говорить, но Ариадна его опережает:

– Зато теперь мы в одной команде. Правда?

Подвал замурован. Издалека катится звук пожарных сирен. Хольд в последний раз обходит затянутые проволокой домовладения и вдруг замечает трещину в фундаменте дома. Из трещины доносятся мольбы самых-настоящих-чувств. Они предназначены для чутких и бдительных спасателей, что прибудут с минуту на минуту. Хольд в ужасе. Он не знает, что с этим делать. Он прикрывает трещину портретом своей первой собаки, заглушая страдальческие голоса, и сухо говорит:

– Да упокоит система его дерьмовый характер.

Выворачивая ногу, Ариадна плющит окурок о сбитый каблук сапога.

– Аминь.

Хольд клянется, что однажды швырнет эти сапоги в помойку.

* * *

Вероятность: девяносто семь процентов.

В пентхаусе с гобеленами, на столике, лежат два серых листа. Картинка на них, в переконтрасте, испещрена чернильным зерном. Только так на ксерокопии можно разглядеть текст – сорок восемь рукописных строчек. Шесть из них, образуя столбец, перечисляют имена.

Облаченная в юную девушку с русыми волосами, госпожа-старший-председатель поднимает взгляд. Минотавр, как обычно, в черном.

– Невозможно просчитать так далеко и точно, – говорит он. – Слишком много нерожденных переменных.

– Не скромничайте в выводах, – шелестит функция. – Вам ведомо происхождение этого письма.

– А вам?

Текст написан на среднефранцузском. Она знает его отменно. Ему не нужно знать, чтобы понимать.

– Поверхностно… Но, как я вижу, вы не соизволите просветить меня.

– Это не входило в условия соглашения.

Минотавр держится так, будто это его пентхаус. Он больше не та функция, на которую она ставила; он лучше. Он не сомневается. Госпожа-старший-председатель завидует Дедалу – той выдохшейся, архаической стороне его, что когда-то без жалости делала их частью себя. Она тоже хотела бы присвоить этот разум.

– Не буду настаивать. Успокойте в другом: вы и я, вы и система… мы с лабиринтом – на одной стороне?

– Я перед вами, – отвечает Минотавр. – Одно имя можете вычеркивать. Что до остальных пяти… они мне незнакомы. В моем лабиринте никого из них нет. От других я еще жду информацию.

– Когда она появятся…

– Я сообщу. Не более.

– Ваше благоразумие превосходит мои ожидания.

– Вашим ожиданиям не хватает воображения.

Он поднимается, чтобы уйти. Она провожает его скудные мыслеобразы до лифта. Ей редко удается извлечь из Минотавра что-то без слов – рядом с ней он умеет не чувствовать, не думать, – однако сейчас она видит его отшвартовывающееся от тела эго, цельное в своей рассыпчатости, и то, как Минотавр проверяет местоположение каждого из тех, кого обязан защищать. Он делает это не потому, что не доверяет им, как было бы раньше. Он больше не способен этого не делать.

Еще пара месяцев, и местоимение я из личного для него станет указательным. Тогда с вероятностью в семьдесят восемь процентов наступит время нового соглашения. В нем будет упомянуто имя Хольда Ооскведера – самого недооцененного Дедалова актива, а пока…

– Четвертая искра. Вы поняли, где она?

– Да. – Минотавр отжимает кнопку вызова. – Пусть там и остается.

– А она? Вы видели ее?

Он молчит.

– Какая она?

– Мертвая. Но вы и сами знаете. Они все мертвы.

– К наилучшему из исходов.

Он оборачивается так, чтобы шагнуть в лифт спиной:

– Если только смерть не является новой формой их существования.

Госпожа-старший-председатель молчит. Минотавр тоже держит паузу.

– У вас, – наконец изрекает она, – неприятное чувство юмора.

– Я сообщу, если что-то изменится.

Лифт приезжает, и, заходя, он прикладывает к панели часы. Десятки этажей спустя он отдаст их ей же. Но там все будет быстро, чинно, со свидетелями, а потому она выказывает прощальное расположение здесь:

– Славно, что вы отказались от идеи уничтожить искры. В поисках способа обойти имущественное право вы только растратили бы себя.

Минотавр неожиданно медлит. Она улавливает слабое фантомное свечение, очевидно посмертное, отсвет изжитого, – но на секунду перед ней человек, что не существует уже дважды.

– Вы были правы. Есть вещи, с которыми нужно смириться и жить дальше.

– С чем смирились вы?

Циферблат лязгает по пластине. Двери с шорохом приходят в движение. Минотавр хранит неподвижность.

– С пределом возможностей своего прошлого вида.

* * *

Вероятность: сто процентов.

Самое скверное в мальчике то, что он не плачет. Даже когда мужчина в белом халате поясняет, на словах, упражнениях и неказистом личном опыте, что горевание по умершему родственнику – первый шаг к исцелению; даже тогда, глядя в окно, мальчик говорит:

– Все в порядке. Я не хочу.

Его отправляют сюда каждую пятницу, потому что все, конечно, не в порядке. Потому что он мало спит, плохо ест и после пары месяцев присмотра за умирающей сестрой, изведшей всех сиделок (он), родителей (он!), врачей (я убью себя, если это не будет он!!!), так и не восстановился в учебе. Его отправляют сюда, потому что следующее место, куда мальчика отправят (если в течение месяца не появятся улучшения) урежет его шансы быть нормальным в разы, пропорциональные дозе препаратов в стационаре.

Но все разговоры бесплодны.

– Что ты сказал бы Габи, будь она с нами? – спрашивает мужчина.

– Она не с нами, – отвечает мальчик.

Или:

– Какое у тебя самое яркое воспоминание о сестре?

– Это не имеет значения.

Конец марта. Мальчик тлеет. Мужчина в белом делает пометки в планшете. В основном, конечно, он рисует палочки с крестиками, потому что из часовой встречи мальчик молчит сорок минут. Но все же однажды из случайных росчерков, скупых фраз и коридорных объяснений с родителями складывается образ второй девочки. Соседки маленькой Габриэль по палате. Глядя в блокнот, мужчина в белом спрашивает о ней заботливо, как о собственной скоро-пятнадцатилетней дочери, и мальчик сонно отворачивается от окна:

– Она… Да. Мне казалось, она может помочь.

Мужчина в белом знает, что девочки скончались друг за другом.

– Почему тебе так казалось?

– Рядом с ней переставало быть больно.

Он пока не знает, как пометить это, а потому чертит стилусом длинную вертикальную линию – заглавную в букве К.

– Я хотел бы уметь так же, – продолжает мальчик.

– Чтобы Габи не было больно?

Ребенок молчит, и, отнимая взгляд от блокнота, мужчина сталкивается с усталостью взрослого больного человека. Человека, годами не поднимающегося с постели, которого не отпускают родственники, доплачивая за тройную дозу обезболивающего. Мужчина помнит, у мальчика гетерохромия, но все равно, замечая под длинной