неровной челкой другого цвета глаз, каждый раз немного удивляется.

– Никому, – говорит мальчик.

– Что? – Мужчина слышит, но этого недостаточно.

– Никому, – повторяет он. – Чтобы никому не было больно.

В мгновение, когда дети осознают, что мир взрослых непригоден к существованию, они решают взять его в свои руки. На их стороне юность, жажда жизни и вера в абсолютные значения. Но мир – это мир. Он неподъемен.

– Михаэль… Есть вещи, с которыми ни ты, ни я, ни даже самые сильные и отважные люди на земле не могут ничего поделать. Смерть – одна из них. Мы можем только принять…

– Для этого я здесь?

У мужчины в белом возникает чувство, что здесь – нечто большее, чем место их еженедельных встреч.

– Вы хотите, чтобы я принял, что все умирают? Тогда я смогу больше не приходить?

– Ты не хочешь приходить?

– Мне не кажется, что в этом есть смысл.

Мужчина в белом дорисовывает букву К двумя короткими диагональными зарубками. Это важная переменная. У него будет неделя, чтобы подумать над ней.

– Моя работа заключается в том, чтобы вернуть тебе хорошее настроение и здоровый аппетит. Конечно, тогда мы расстанемся. Потому что тебе станет лучше.

Услышав это, мальчик долго молчит. Затем поворачивает лицо к колкому весеннему дождю за окном и вздыхает:

– Тогда это надолго.

Мужчине в белом кажется, что он упускает что-то важное. Неочевидную причину, почему малознакомая девочка внушала мальчику надежду, а родная сестра обернулась призраком, зовущим за собою. Мужчина и сам почти что слышит ее голос.

– Криста не могла помочь, – продолжает мальчик, ровно, будто заученно. – Я все придумал. Никто и никому не может помочь.

– Помощь – многозначное слово, Михаэль. Конечно, никто не может вернуть мертвого к жизни, но…

– Если проблема только в этом, вам больше не надо ничего делать. Я смирился.

Он говорит это так, что мужчина в белом почти ему верит. Почти блокирует планшет. Почти освобождает себе следующий вечер пятницы.

Мальчик говорит:

– Я принял смерть, потому что на самом деле не существует ничего, кроме нее.

* * *

Я не сразу понял, что снова начался я. Что обволакивающая сливочная мягкость вокруг – это постель, и тело, в нее погруженное, – мое тело, и разум, опресненный от чужих вероятностей, – это я. Только я. Больше никого не было.

Затем Ариадна сказала:

– Привет.

Я выпрямился на кровати.

– Привет. Меня опять вырубило?

Она сидела совсем рядом, с краю постели. Я спустил ноги с другой стороны. Лоснящийся, досочка к досочке вишневого цвета, пол был роскошен, как и красные бархатистые обои, и мебель, вся в цветочных завитушках, – но до чего ж мне осточертело отключаться непонятно как и просыпаться неизвестно где.

– Как ты? – спросила Ариадна.

Я смотрел на свои ноги. Я хотел знать, где моя обувь.

– Госпожа-старший-председатель права. Стефан отказался от имени Минотавра не из-за письма декомпозитора. Он собирался его принести. И принес бы. Но ты и так об этом знаешь, верно?

– Я не была уверена, – после паузы ответила Ариадна. – Я не знала о письме.

– И как, по-твоему, я себя чувствую?

Она промолчала. И правильно. Не стоило разрушать иллюзию, что риторические вопросы – нормальный наш стиль общения.

Я поднялся. Она тоже. Пошатываясь, прошел до тумбочки – и Ариадна, со своей стороны, повторила за мной. Я бесцельно покрутился на месте. Она взяла с тумбы стакан воды.

– Попей.

– Не хочу.

– В тебе говорят эмоции.

– Да, Ариадна, это и называется «не хочу».

Я опустился на колени, откинул покрывало и поглядел под кровать. Из темноты, подбитой кромкой света, веяло холодом заброшенных складов.

– Что ты ищешь?

– Выход отсюда.

– Дверь в коридоре.

– Быть не может.

Я уперся ладонью в паркет, посмотрел на бокал в ее руке и неожиданно понял, что Ариадна все время пыталась отпоить меня. Как спасенное из лесного пожара животное. Как какую-то жертву.

Я сел на пол и шумно вздохнул:

– Прости, я… Прости.

Ариадна обошла кровать и встала рядом. Ступни ее, обтянутые черными блестящими колготками, были как у балерины в музыкальных шкатулках – очень тонкие. Я медленно поднял взгляд. В платье эти ноги длились вечность.

– Я не знала, что он приходил сюда. Договаривался с ней о чем-то. Это случилось до дубль-функции, и после его мысли никогда не возвращались к их встрече. Он не давал мне повода вспомнить о ней вместе с ним.

Ариадна наклонилась. Я машинально потянулся за бокалом. Бокалом-привет, бокалом-ты-в-порядке, бокалом-понятия-не-имею-что-с-тобой-делать-но-может-поаккуратнее-а?

– Я… помню тебя. Там, – выдохнул я. – Все могло быть по-другому.

Ариадна тоже села на пол, прислонилась к кровати.

– Существует только то, что происходит сейчас. Ты должен держать это в уме каждый раз, когда работаешь с вероятностями. Других нас нет.

– Если бы Стефан стал Минотавром…

– Он не стал.

Ее слова звучали так, будто все это знали. Будто где-то была памятка, как для путешественников во времени: не сходить с тропы, не давить бабочку, не сравнивать исходы – а я, как обычно, все пропустил.

То, что показала мне госпожа-старший-председатель, было похоже на сон. И с каждой секундой, проведенной вне его, фрагменты все больше спорили друг с другом. Дробились, крошились, смешивались, как в неисправном калейдоскопе. Но было и то, что продолжало существовать, даже если само воспоминание стиралось в песок. Не память о, не данность даже – чувство.

– Мне нужно поговорить с Мару.

– Зачем?

Я отставил бокал в сторону.

– Там что-то случилось с контрфункцией Стефана.

Какое-то тревожное, гнетущее событие – я напрочь забыл его. Только помнил, что это было чудовищно, плохо. Я закрыл лицо руками, силясь вспомнить. Он читал письмо. Нет, не это. Госпожа-старший-председатель тоже читала его. Нет. Не там. Но если там? Что было там?

Затем до меня дошло.

– Ты молчишь, – сказал я Ариадне.

– Я слушаю тебя, – ответила она.

– Да. Обычно так бывает, когда я говорю то, что ты ожидаешь.

Она сидела рядом, присогнув колени, и на миг ошеломившая меня магия ног рассеялась.

– Контрфункция Стефана. – Я всмотрелся в северно-ледовитый океан, его бронированные льдом глубины. – Что произошло с контрфункцией Стефана?

Ариадна смотрела и молчала. Очень быстро пауза напомнила ответ. Я отдернулся.

– Михаэль.

– Мару говорил, с ними ничего не может случиться. Рано или поздно все получится. Они…

Я осекся. Нет, Мару говорил не так. В тот вечер, на крыльце, перед аптекой с перегорающей вывеской, я спросил его: что, если у нее не получится? Если я не смогу убедить ее? И он ответил: с Кристой.

С Кристой такого не случится. Мару не говорил за всех.

– Она умерла? Не смогла исполниться? Что?

– Это долгая история.

Как раз в этом я не сомневался. Настолько долгая, что окружающим не хватило восьми лет рассказать ее. Что не все так просто, что существуют риски, что, должно быть, одних милых встреч недостаточно, чтобы у Кристы все было хорошо. Но даже если Минотавр вычеркнул Стефана из жизни, депортировав за границу своего эгоцентричного мира, почему мне ничего не рассказали остальные?

Ошеломленный, я вскарабкался по кровати:

– Мне… мне надо поговорить с Мару.

– Не сейчас, – возразила Ариадна.

Я прошел