— Вишь, нюх какой. Как раз к картошке приспел.

— Вот и славно, — обрадовался Петр. — Садись. Я как раз на двоих сготовил.

Но радости его Соколов не поддержал.

Ели молча.

Иногда, скашивая глаза, поглядывали друг на друга, но, встречаясь взглядами, опускали их, не торопились начать разговор, из-за которого, собственно, и встретились.

— Чайку?

— Ага… И покрепче…

— Это можно.

Опять помолчали. Первым не выдержал Петр. Спросил в лоб:

— Что решил комитет?

Соколов провел ладонью по щеке, помолчал, нахмурился, начал издалека:

— Понимаешь, Петр… Обстановка складывается архитяжелая. Со дня на день на станцию прибудет карательная экспедиция Меллера-Закомельского. Возможны аресты…

Сжав зубы, Петр заиграл желваками. Потом посмотрел прямо в глаза Тимофею:

— Давай без длинных предисловий.

— Не спеши… — одними губами улыбнулся тот и, отчетливо произнося каждое слово, продолжил: — Взвесив все за и против, комитет считает доказанной провокаторскую деятельность Стасика. Кроме того, после долгих размышлений и дебатов комитет пришел к выводу, что предатель представляет для организации огромную опасность. Поэтому у нас нет иного выхода…

Петр стиснул стакан так, что побелели кончики пальцев.

— Комитет постановил уничтожить предателя физически, — жестко закончил Тимофей. — Казнь поручается вашей тройке.

Набычившись в ожидании этой фразы, теперь, когда она была произнесена, Петр даже испытал облегчение.

— Когда? — спросил он.

— Сегодня.

— Где лучше это сделать?

— Предателя известят… — Соколов вынул часы, посмотрел на циферблат. — Наверное, уже известили, что ровно в семь вечера у паперти железнодорожной церкви его будет ожидать представитель комитета…

— Его этот вызов не встревожит?

— Не должен. В последнее время Стасик проявил завидное стремление стать членом группы. Вот ему и объяснят, что встреча связана как раз с приемом в группу.

— Ясно.

— Ну и ладно, коль ясно… Детали проведения операции обдумайте сами. Не имею морального права давать рекомендации, и — еще… Имейте в виду, у Стасика могут быть записи… Так вот, все записи изъять.

— Понятно. А за домом на Межениновской наблюдение продолжать?

— Нет. Снимите. Надобность в наблюдении отпала.

Соколов ушел, а Петр все сидел за столом. Скатывал шарики из хлебного мякиша, мял их, снова скатывал. Потом резко, так, что опрокинулась табуретка, встал и оделся.

Привычно поглядывая, не увязался ли за ним филер, Петр прошел по Михайловской. Проходя мимо дома присяжного поверенного Озиридова, не отдавая в том отчета, чуть сбавил шаг. Глаза невольно повернулись к окнам.

«Ладно. Не стоит отвлекаться, — приказал он сам себе. — Да и Катя давно не хочет видеть меня». Наклонив голову, упрямо, будто навстречу ветру, заспешил к почтово-телеграфной конторе.

Каморка под лестницей была заперта. Остановив пробегавшую мимо барышню, Петр спросил:

— А вы не скажете, где Белова?

— Танюша? — барышня с откровенным интересом взглянула на хмурое лицо Петра. — Ее второй день нет. Сторож справлялся, говорит, заболела.

— Спасибо, — буркнул Петр, поворачиваясь к выходу.

— Подождите! Вы ведь адрес не спросили.

— Сам знаю.

Обеспокоясь, Петр прибавил шагу. Ближе к дому Илюхина припустил чуть ли не бегом.

Татьяна, заботливо укутанная одеялом, лежала в постели. Волосы разметались, по подушке, лицо горело. Глаза, затуманенные болезнью, были полуприкрыты.

— А вот и братец пришел, — ласково и негромко сказала Татьяне жена Илюхина, чем-то сама немного напоминающая своего мужа. — Поди, сердце подсказало, что сестричка хворает.

Петр благодарно улыбнулся Илюхиной, скинул полушубок и наклонился над постелью. Татьяна открыла глаза.

— Вот простыла где-то… — прошептала она виновато.

— Лежи, лежи, — остановил ее Петр. — Я мешать тебе не буду, на минуточку заскочил.

— Дело какое?

— Да так… Но заскочить решил… Мало ли…

— И правильно сделал, — понимающе улыбнулась Татьяна. — Знаю я твои дела. Опять исчезнешь на полгода.

— Да ну, — улыбнулся Петр. — Ты, главное, поправляйся. И не вставай раньше времени.

— Я-то что… — шепнула Татьяна… — Я за тебя беспокоюсь. Дела у тебя опаснее, чем моя болезнь. Дай слово, что осторожен будешь.

— Даю, — улыбнулся Петр.

— Ну и ладно.

Татьяна улыбнулась, и столько ласки и заботы мелькнуло в ее глазах, что у Петра невольно защемило в груди.

10

Закончив службу, отец Фока остался в пустой церкви и совсем уже собрался домой, когда поблизости послышалось осторожное покашливание. Озадаченно хмыкнув, отец Фока вышел из-за иконостаса.

— Кто там таится? — басом спросил он, вглядываясь в пространство. — Выходи на свет, раб Божий, незнаемый.

— Дык не таюсь я…

С удивлением отец Фока увидел долговязого Терентия Ёлкина.

— Какой же я незнаемый, — тихонечко проговорил Терентий. — Эн то ж я, обнаковенный христианин.

Терентий нагнулся, и отец Фока протянул руку для поцелуя.

— С чем пожаловал в храм святый?

Терентий, рухнув на колени, повалился в ноги священнику:

— Груз на душе, батюшка. Отпустите грехи!

— Ну, ну, — озадаченно хмыкнул отец Фока, разглядывая лысеющую макушку Ёлкина. — Поднимись на ноги. Чего это на тебя нашло?

Задрав лицо, все еще стоя на коленях, Ёлкин выдавил с робостью:

— Покаяться хочу.

— Так кайся, раб Божий, коли охота приспела, — сурово прогудел отец Фока.

— Страшусь я, батюшка, как бы в селе нашем опеть бы смертоубийства не случилось. Егорка Косточкин вот помер. Грех у меня на душе. Услышал я вот, мужики сызнова учинить лиходейство задумали, а как мне остановить? Страшусь всего! А ведь опеть кровушка может пролиться.

— О чем ты?

— Так неладное затеяли мужики, сам слышал. Вместо того чтобы по-христиански простить друг другу, об отмщении говорят. Кордон решили пожечь, полесовщику Ярцеву голову оторвать.

— Разве он Косточкина живота лишил?

— Если и нет, дык он у полесовщиков главный. Вот и озлобились мужики. Проучить решили, чтобы впредь в живых в них пулять никто не посмел. И чтоб лес рубить не мешали.

Неприязненно оглядев Ёлкина, отец Фока покачал головой:

— Ох, не по адресу, раб Божий, пришел каяться… Тебе к становому приставу надо…

Терентий торопливо зашептал:

— Страшусь! Страшусь! Ох, мужики заметят. У меня ж детки. А меня, слабого, зашибить, что раз плюнуть… — и добавил осторожно: — Мужики-то… Они ить уже подались на расправу…

— Подались? — возмутился священник. — Так какого же черта ты пустомелешь?

И торопливо перекрестил рот:

— Прости, Господи!

Становой пристав встретил запыхавшегося священника удивленно:

— Что это с вами, батюшка?

— Да вот, исповедовал сейчас одну овцу