за дело рабочего класса. А раз такой бумаги не пришло, значит, он жив и здоров. А перед тем как на гражданскую уйти, поручил мне за тобой приглядывать, насчёт помощи, так что ты уж не стесняйся, если соседей надо приструнить или ещё что.

— Мне с соседями делить нечего, мы ведь с Капитолиной целый день на работе. Затемно уходим — затемно приходим. У Кобылкиных бывает шумновато, но пока терпим. — Она вспомнила, как на прошлой неделе баба Маша и баба Глаша скандалили из-за кошки, за что Акулина грозилась выкинуть животину в окно, отец семейства Николай хохотал и подзадоривал свару, а Тишка бегал по кухне и стучал ложкой по жестяной кружке.

Зато Величко-Величковская днём сидела тихо как мышка и выходила на кухню исключительно по ночам. Через тонкую стенку комнаты отчетливо слышалось, как Розалия Ивановна шаркает ногами по полу, звякает посудой и льёт воду. Несколько раз, выглядывая из двери, Фаина видела, как та, полностью одетая, смотрит в окно, где на брандмауэре напротив ветер полоскал революционный лозунг с нарисованными по краям красно-чёрными уродцами, похожими на рисунок малыша-неумехи.

Фёдор говорил, что после окончательной победы революции все граждане страны Советов станут жить особенной, счастливой жизнью, как нигде в мире. Иной раз Фаина думала, что вполне удовлетворилась бы тишиной в квартире, чтобы Капитолина могла засыпать под тихую сказку, а не крики соседей. Но слава Богу, что пока они сыты, обуты и под родным кровом.

У иных людей и этого нет.

* * *

Письмо принесли ближе к полудню. На стук в дверь открыла баба Глаша, что облюбовала себе место в прихожей на старом пуфике. Чтобы было уютнее сидеть, баба Глаша уложила на пуф старое одеяло из лоскутков, из которого вылезали клочки ваты. Сослепу баба Глаша разглядела только шинель с красными стрелами поперёк груди и силуэт будёновки на фоне окна. Сухонькой ручкой баба Глаша ткнула в направлении механического звонка:

— Что стучишь как скаженный? У приличных людей звонки имеются.

— Да я не местный. — Огромными сапогами красноармеец переступил с ноги на ногу. — Слышь, мать, мне бы товарища Фаину. Будь добра, сбегай, позови.

— Сбегай? — взвилась баба Глаша. — Нашёл девку, пятками сверкать. Нету Фаины. И дочки ейной тоже нету. Ступай в старую москательную лавку и спрашивай там. Они в детском саду ошиваются.

— Бабуль, да я ни москательную, ни детский сад не найду. Сказал же, с фронта пришёл.

Да и недосуг мне бегать на розыски, сейчас мой полк мимо пройдёт, не дай бог меня в строю хватятся и объявят дезертиром. — Солдат вынул из-за пазухи измятый серый конверт и протянул бабе Глаше. — Сделай милость, отдай письмецо Фаине.

— Да кто его знает, что у тебя в письме писано, — заартачилась баба Глаша, — я цидульку твою передам и окажусь в заговорщицах. Вон, в нашей деревне у старосты нашли записочку от губернского головы и расстреляли обоих ни за что ни про что. Такие же, как ты, с красными звёздами на шапках и палили.

— Я тебе, бабка, не губернский голова и не староста, а боец Красной армии! — с яростью рявкнул солдат. — Говори, передашь письмо или нет?

— Я передам!

Под враз наступившую тишину из ближайшей двери вышла Розалия Ивановна. В поношенной серой блузке, застёгнутой по горло, и чёрной юбке она походила на классную даму, только что отчитавшую нерадивого ученика.

— Давайте мне вашу корреспонденцию, молодой человек. — Не торопясь, она осмотрела красноармейца сквозь пенсне и, видимо, осталась удовлетворена. — Можете не сомневаться в моей честности. Я отбывала каторгу, когда вы ещё не родились.

— Политкаторжанка! — На лице у красноармейца нарисовался восторг. Почтительно сорвав с головы будёновку, он вытянулся по стойке смирно.

Розалия Ивановна приосанилась:

— Именно, так.

С почтенным полупоклоном он опустил конверт в протянутую ладонь Величко-Величковской и полушёпотом произнёс:

— Благодарствуйте, товарищ политкаторжанка!

С царственным достоинством та кивнула, словно ей передали высочайшую грамоту.

Едва за красноармейцем захлопнулась дверь, как баба Глаша с криком взвилась на Розалию Ивановну:

— И куда это ты суёшься без спроса? Мне конверт был даден, а не тебе! Ишь, выскочила, как лягушка из лопуха. — Она скривилась и передразнила: — «Можете не сомневаться в моей честности»! А я, получается, нечестная! Воровка, да? Скажи, воровка?

На шум в коридоре подтянулась Акулина, за ней баба Маша, и когда в общей сваре шустрый Тишка выхватил из рук Розалии Ивановны конверт, в коридоре закипала драка трое на одного.

Но Величко-Величковская, закалённая на каторге, не привыкла давать себя в обиду.

— Ах вы, куры безрогие, — сказала она зловещим шёпотом, — да когда вы у себя в деревне коровам хвосты крутили, я генерал-губернатору шесть пуль в грудь всадила, и рука не дрогнула!

В наступившей тишине стало слышно, как ойкнула баба Маша, а баба Глаша вдруг замахала руками и закрестилась:

— Убивица! Чур нас, чур!

— Нас, террористов, царская охранка боялась, а вы и подавно не запугаете, — отрезала Величко-Величковская и только тут заметила под ногами растерзанный и изжёванный Тишкой конверт.

* * *

Запершись в своей комнате, Розалия Ивановна Величко-Величковская ссыпала клочки письма в бронзовую пепельницу, доставшуюся вместе с комнатой, заложила руки за спину и принялась кругами ходить по комнате. За зиму она успела вышаркать ногами дорожку по ковру, косо расчерчивающую цветистый бухарский узор. В её тюремном прошлом движение помогало сосредоточиться и не дать выход гневу, что огнём приливал к голове и камнем давил на грудь. Будь её воля, то вся семейка этих проклятых пролетариев давно летела бы кувырком туда, откуда приехала. Скот должен жить в стойле, а не рядом с людьми.

Не ради такого человеческого отребья она гнила на каторгах и стояла перед судьями в ожидании приговора. В памяти навсегда врезались тёмные мантии, полутёмный зал заседаний, защитник отводит глаза в сторону.

— За деяние, составляющее предумышленное убийство, виновная подлежит наказанию…

И сердце в груди начинало своим трепетом перекрывать дыхание: виселица или каторга? Каторга или виселица? Только не виселица! Господи, помоги!

То общество, что должно было народиться в процессе революции, обязано стать более нравственным и чистым, тянуться к просвещению и демократии, а не жрать чужие письма и не стирать бельё в ватерклозете.

Величко-Величковская остановилась, чтобы сделать пару глотков воды из медного чайника. За неимением места чайник был втиснут на книжном столе между жестяной солдатской кружкой и стопкой книг. Рядом стояла тарелка со сколотым краем, на которой лежал пайковый хлеб непонятного бурого цвета с вкраплениями жмыха и отрубей.

Нет, она никогда не идеализировала тёмный и непросвещённый русский народ, запуганный