— Не любишь ты меня, Петре Георгиевич, — вздохнулКосарев.

Баца провел кончиком указательного пальца по густым смолянымусам, напоминавшим пышные беличьи хвостики:

— Ты же не баба, Фомич, и не доллар, чтобы мне тебялюбить… И не силовой орган, чтобы мне тебя не любить. Считай, что я к теберавнодушен. Как ко множеству других вещей на нашей грешной земельке… И я длятебя — не Баца, усек? То-то. Ну что, Паша, пойдем заниматься скучными делами?

— Пойдем, Баца. — сказал Петр.

Втроем они пересекли ангар — при полнейшем равнодушии юногобездельника-слесаря, — вышли во двор и, пройдя метров двадцать, оказалисьперед воротами другого гаража, стандартными, ржавыми, но снабженными тремядовольно замысловатыми замками. Баца в две секунды отпер их разномастнымиключами, вошел первым, повернул выключатель.

Задом к ним стоял старый «Уаз», заслуженный фургончиктемно-зеленой армейской раскраски, еще один ветеран советских времен. Отперевзамок, Баца раздвинул обеими руками дверцы, бросил, не оборачиваясь:

— Фомич, вон там, у верстака, розетка. Подключай своютехнику. Понимаю, что возиться нам придется долго, но ты же сам, Паша, невозьмешь капусту ни на вес, ни по счету сумок…

Всю заднюю часть фургончика занимали объемистые сумки типа«Верный друг челнока» — синие, черные, полосатенькие. Не без натуги Бацавытащил обеими руками ближайшую, машинально оглянулся на дверь, которую самтолько что запер на два засова и серьезный внутренний замок:

— Начнем с богом, Паша?

Звучно раздернул длиннющую «молнию» сумки, обеими рукамивытащил здоровенный целлофановый пакет. Сквозь него мутно проглядывали стянутыерезинками пачки черно-зеленых долларовых бумажек. Косарев, установивший наверстак новехонькую купюросчетную машинку, выжидательно поглядывал на них.Опустив глаза, Петр убедился, что сумка набита битком. Целлофановые пакеты сзаокеанской валютой лежали в ней тесно, как кирпичи на поддоне, и было ихстолько… Во что же это его втравили?

— Давайте так, — предложил Баца. — Я подаю,Фомич считает и приходует, а ты, Паша, пакуешь обратно. Попашем конвейером, ато до утра провозимся…

И началась стахановская работа. Баца подавал пухлые пачки,Косарев сноровисто освобождал их от резинок, засовывал в машинку, ставил налисточке палочки, крестики и квадратики, Петр снова перехватывал сосчитанныебаксы резинками, упаковывал в пакеты, а пакеты утрамбовывал в сумки. Трудилисьбез перекуров. Понемногу Петр втянулся, благо дело было нехитрое. Все троевспотели, сняли пиджаки. Баца одет был так, что его в любой толпе могли принятьза трезвого, но обнищавшего в ходе реформ заводского работягу, вот только набезымянном пальце правой руки у него в простеньком серебряном перстнепосверкивал зеленый ограненный камешек размером с ноготь большого пальцаздоровенного мужика. Петр уже не сомневался, что изумруд настоящий, —учитывая, сколько здесь баксов, дешевым стеклышком и не пахнет…

В гараже было душно, за работой они ухитрились опустошитьдве двухлитровых бутылки «Спрайта». С какого-то времени Петр полностью пересталвидеть в этом ворохе бумажек деньги как таковые — они сейчас ничем не отличалисьот тонны угля в котельной, которую следовало перекидать. Был у них особенный,ни с чем другим не ассоциировавшийся, непонятный запах — сотен рук, сотенкошельков и карманов, прилавков, обменок…

— А ведь все! — возгласил вдруг Баца. —Перекурим, Паша?

— Это сколько же мы перекидали? — вслух вопросилПетр.

— Я тебе совершенно точно скажу, — ухмыльнулсяБаца. — Двадцать лимонов в сотнях… Лимон весит пятнадцать кэгэ… Трицентнера перелопатили. Но стоит того дело, Пашенька, стоит, яхонтовый…

Двадцать миллионов долларов? Петр с трудом уместил всознании эту сумму,

— еще и оттого, что она располагалась в потрепанныхсумках, в потрепанном «уазике», в зачуханном гараже…

— А впечатляет, впечатляет! — хихикнулБаца. — Глаза-то стали зеленого отлива! Это тебе не по бумажкам проводитьдикие суммы, тут оно все напоказ, на пуды и фунты… Прямо сейчас забиратьбудешь?

— Желательно было бы завтра, — вмешался Косаревпрежде, чем Петр подыскал ответ. — Так уж сложилось…

— Это твое слово, Паша? — цепко воззрился Баца, определенноотносившийся к Фомичу без всякого пиетета.

Петр молча кивнул.

— Значит, где-то им до завтра предстоит валяться… —вслух принялся размышлять Баца. — Ежели… И этак… Ага! Есть вариант. Сейчасзакинем машину на верную стояночку, где никто и близко не подойдет. Но за этисутки отвечаем, Паша, поровну. Так оно будет правильно, а?

Перехватив взгляд Косарева, Петр кивнул:

— Конечно. Так оно будет правильно…

— Как скажешь, Паша… Можно тебя пока на пару слов?

Цыган проворно откинул засовы, вышел на яркий солнечныйсвет. направился в глубь двора. Петр плелся следом, все-таки слегка подавленныйграндиозностью суммы и тем, что ответственность ложилась на него. Наконец Бацаостановился. Затоптав подошвой окурок, приблизил лицо:

— Паша… Ты только на меня не держи обиды, ладно?

— Какие обиды, Баца? — открыто глядя ему в глаза,сказал Петр.

— Я тебе верю. Я, вообще-то, мало кому верю… Но у тебя,Паша, долгие годы складывалась репутация человека, который в таких делах некинет. Потому и верю. — Он определенно подыскивал слова. — И всеравно, ты меня пойми правильно… Тут не только мои лавэ, далеко не мои, людисобирали, вкупились… Если что-то пойдет не так, не только тебе конец, но и мнезаодно. Такая уж игра, на полном доверии…

— Баца, — сказал Петр елико могубедительнее. — Ну что мне, на колени вставать? Землю есть? Все давнообговорили… Если не веришь, не стоило и начинать.

— Пашенька! — цыган приобнял его за плечи,заглянул в глаза. — Да если бы не верил хоть на ноготок, не было быникакого дела… Ты меня, главное, пойми. И не обижайся. Тяжелая сумма. Не моя.Сердце немножко не на месте…

— Все будет в порядке, Баца, — сказал Петр. —По одной простой причине: вести дела честно, знаешь ли, выгоднее, чеммошенничать, обманывать и трястись потом зайцем… Не стоит оно того.

— Золотые слова, Паша! — вздохнул Баца с видимымоблегчением. — Не обиделся, значит?

— Ни капельки.

— Сердце что-то ноет, — цыган положил ладонь сперстнем на грудь, напротив помянутого органа. — Так и мозжит, проклятое.Тут сам поверишь во все эти цыганские штучки…

— Это у тебя к погоде, — сказал Петр.

— Да, надо полагать… Стареем помаленьку. Паш… Тыэтого, — он кивнул в сторону гаража, — к лавэ не допускай, делай всесам. Очень тебя прошу. Не то чтобы я ему не верил, но глаза у него тухлые.Давай все сам, договорились? Пусть стоят сутки, пусть стоят двое, хоть неделю.Никто их там не тронет, моя стояночка, схваченная. Но только чтобы забрал их тысам. Без Фомича… Идет?