Стоп! Саша открыл глаза. Странно. Почему в этом новом кино не присутствует Светка? Где она? Без нее нет ему спасения и будущее теряет смысл. Он хочет, чтоб она была. Он хочет вернуться к ее надежным глазам и теплой руке. Он хочет вернуться в Союз, где чистый кислород перемен, где товарищи в курилке, Толик Орел, родители и дед. Он хочет жить как раньше: работать, пить пиво, играть в шахматы и теннис, любить страну и любить единственную свою Светку.

Боль в ногах ушла, но сон, спугнутый мыслью, более не посещал.

Он подумал о предстоящей встрече со Светкой и понял, что не знает, как себя с ней вести. Каяться или молчать? Молчать или каяться? Покаяться было бы честно, но глупо, молчать — разумно, но подло. Компромиссное решение никак не находилось и, по-видимому, не могло найтись в принципе. «У человека непорядочного, — сообразил он, — порядочных решений быть не может. Единожды совравший обязан врать дальше.

Значит, будем врать отныне и до века. Перспектива обнадеживает, и есть с кого брать пример».

Анатолий поздравил ее с Новым годом.

Позвонил и голосом напористым и сильным произнес самые общие затертые слова, без единого намека на то, на что претендовал в последнюю встречу. Она сказала «спасибо, Толя» и в ответ также пожелала ему того, чего желают друг другу люди в Новый год. Две минуты обычного разговора давно знакомых людей. Две минуты гордости и стойкости с его стороны. Две минуты вежливости со стороны Светланы. Все. Не больше, не меньше. Но в дрожании привычных звуков речи ее женское ухо не могло не уловить неугасшего его огня, скрываемого под холодком напускного равнодушия.

Три дня спустя из почтового ящика выпала поздравительная от него открытка. Фирменная, дорогая, румяный Санта Клаус с мешком подарков за спиной и стандартные несколько слов на английском. «19–91. Большого счастья в этом симметричном году» было приписано его живой рукой поверх английского. Цифры и буквы на вощеной бумаге сами по себе не звучали, но Светлана чудесной женской интуицией снова прочувствовала: не успокоился. Упорство Орла немного беспокоило, но одновременно чуточку льстило женскому ее естеству.

Впрочем, Анатолий не сильно волновал ее сейчас. Светлана ждала Сашу.

Его последнее письмо растрогало ее. Оно не было пафосным и громким, но было простым и тихим, в нем не было ни одной фальшивой ноты, но в нем сквозило отчаяние. «Подлинное отчаяние всегда бывает тихим», — справедливо посчитала Светлана и всей душой пожалела своего Сашеньку. «Как глубоко надо страдать от одиночества и как сильно любить женщину, то есть меня, — подумала Светлана, — чтобы написать такое пронзительное письмо». Она не знала, что письмо к ней было закончено Сашей как раз накануне его опустошительного любовного подрыва с Мехрибан, не понимала природы его мужского отчаяния, но боль и скрежет отчаяния, проступавшего сквозь его быстрый косой почерк, услышала верно.

Поддержать любимого в трудные его дни, обогреть словами и сердцем стало главным стремлением каждой ее минуты. Услышать живой его голос было невозможно — слишком дорогой и плохой была телефонная связь между Москвой и Тегераном. Значит, придумала она, надо писать, писать много и часто; если много и часто писать, он поневоле станет помногу и часто ей отвечать. К тому же, справедливо рассудила она, искреннее, приближенное к литературе письмо действует сильнее голоса в телефонной трубке; голос прозвучит и растворится в пространстве и эхе, письмо же можно многажды перечитывать, каждый раз открывая для себя все новые извивы мысли и оттенки чувства.

Начала с трудом, но быстро вошла во вкус пространных и частых писем с подробным описанием всего того, что происходит в Союзе, с ней самой и с их будущей общей жизнью.

Писала о гласности, Горбачеве, Ельцине, своенравных прибалтах, дискуссиях и спорах, охвативших депутатов Верховного Совета и всю страну, о всеобщей неуверенности и пустых магазинных полках и, возможно, первой высказала в письме мысль, что как бы эпидемия свободы и демократии, заразившая людей, в конце концов, не разметала Советский Союз. Как пришло ей такое в голову? Кто нашептал ей такое у ночного изголовья? — она не знала, но такое предвидение оказалась совсем не глупым.

Писала о том, что дом их почти готов, и недавно она была в их квартире на пятнадцатом этаже, поднялась пешком, долго стояла на балконе, обозревая грандиозные окрестности и высотку МГУ, которая с их пятнадцатого была как на ладони; написала о том, что уже идет отделка, что обои строители поклеили в серебро и мелкий цветочек, а плитку в ванной положили голубую, которая ей не очень нравится и надо будет поменять.

Писала о том, как проходят ее одинокие дни; о журфаке, аспирантуре, своей диссертации, которая постоянно отстает от переполненного событиями времени, о том, что из института, никуда не заходя, притаскивается домой, где вечерами одно у нее отдохновение: кресло, торшер и книги, которых, ранее запретных, становится все больше; теперь она читает «Колымские рассказы» Шаламова, читает с восторгом и благодарит отца, который одолжил книгу у своих товарищей-физиков. «Кстати, — добавила она в письме, — папа возглавил самую престижную лабораторию в своем институте, он теперь большая научная шишка».

Она писала письма утром и вечером, иногда украдкой на работе, делая вид, что работает с толстым синим академическим словарем, но чаще дома; заканчивая одно письмо, запечатывала его в конверт и принималась за другое; она писала всякий раз, когда накатывала тоска и срочно требовался собеседник, который услышит и вникнет в суть. «Уж не роман ли ты ваяешь, дочь?» — спросила Полина Леопольдовна, заметившая писательский запой Светланы. «Эпопею, мама. Пишу и не могу остановиться».

Письма к Саше стали главным делом ее жизни. Ее привычкой и пристрастием. Наркотиком и религией.

Возникшую зависимость она вовсе не считала постыдной и особо не скрывала; подруга Вика постоянно находилась в курсе ее письмомании, более того, Светлана часто советовалась с ней, о чем Саше писать стоит, а о чем не следует. Личных тем подруги не касались, с ними было все ясно, обсуждению с умной и осторожной Викой подвергались лишь дела, происходившие в стране. Союз извивался и корчился от боли, словно вытащенный из воды угорь, прошлое в нем умирало некрасиво и трудно, будущее рождалось непонятным, но соблазняло импортными обертками и блестящими обещаниями — писать было о чем.

В письмах отсутствовал пафос, и стороннему читателю они показались бы пресными, даже скучными, как разговор с одним и тем же поднадоевшим знакомым, но Светлана надеялась, что для Саши, знавшего ее душевный код, в каждом написанном ею слове прочтется любовь.

Через два месяца огромными, похожими на кусачки ножницами Егоров разрезал и скинул с него мерзкую коросту гипса.

Вид собственных ног ужаснул. Две тощие синюшные полоски, обтянутые сморщенной кожей. «Допрыгался, спортсмен, — оценил зрелище Саша. — Ты не сможешь нормально ходить, будешь хромать и подпрыгивать, словно кузнечик с оторванной ножкой, и уж точно никогда не выйдешь на корт под солнце и прохладный ветерок. Прощай теннис, Санек, здравствуй домино».