негусто, и тот самый билет в театр, который Жуковский в прошлый раз поднял с пола. Паспорт Жуковский уже видел в сентябре, но в этот раз тщательно переписал все данные, в том числе и адрес в Иваново.

Ни одной фотографии, письма, открытки. На нижней полке этажерки лежал рулон. Развернул: театральная афиша. Содрана откуда-то, где и остались навсегда ее края. Название спектакля, портреты актеров. Свернул и положил назад.

В шкафу на полке – несколько футболок, свитеров, спутанных друг с другом, – можно подумать, что они только что яростно боролись и замерли как по волшебству, едва Жуковский отрыл дверцу шкафа. На другой полке – носки, колготки, нижнее белье, тоже все в беспорядке. Одну неожиданную вещь он все же обнаружил, но совсем иного рода, чем ожидал (а чего он ожидал?). Так вот: на нижней полке в пакете лежали резиновая шапочка, купальник, сланцы, розовое полотенце. Из пакета наотмашь шибало хлоркой. Соловьева ходила в бассейн? Куда именно? Тоже глупый вопрос, потому что Жуковский даже не знал, где в Медвежьих есть бассейн.

Он вернулся к отсеку с кухонькой. Электрическая плитка. Чайник, воды на донышке – хорошо, быстро вскипит. Он включил плитку. Взял чистую кружку, ну нет, не очень чистую – помыл тщательно, брезгливо не прикасаясь к губке, которой шел уже не первый месяц. Эмаль раковины треснула, чистотой тоже не отличалась. Ложка растворимого кофе, сахар. Подождал, пока чайник зашумит. Заварил. Сел с чашкой за стол.

Соловьева явно не утруждала себя мытьем полов. Он инстинктивно приподнял пальто, зажал свободной рукой. Отпил кофе, глядя в окно. По карнизу прошелся голубь. Вдалеке, на следующем холме, а всего в Медвежьих их было шесть, виднелся крест Троицкой церкви, построенной в конце восемнадцатого века. Небо немного посветлело и еще посинело. Если встать и подойти к окну, то можно увидеть внизу городской сквер, который отсюда, сверху, напоминает гигантский валежник. Упадешь – отпружинит.

Жуковский глотнул кофе и перевел взгляд на цветок на подоконнике. Цветок показался знакомым – мать наверняка отдала. Сам подоконник был цвета крем-брюле – когда-то белая густая краска стала такой за долгие годы. Если Соловьева за чем-то следила и ухаживала в этой комнате, то за цветком. Он выглядел хорошо. Что-то торчало из-за горшка. Апельсиновая корка? Засохшая, если судить по цвету, но если вглядеться в пористую консистенцию – вполне свежая. Жуковский поставил чашку, подошел посмотреть поближе. Это оказалась записная книжка. Собственно, это была телефонная книжка с прорезанными буквами по бокам. Но никаких номеров в ней Жуковский не обнаружил, зато, пролистнув, заметил записи. Они шли не подряд, с перерывами на чистые страницы, выскакивали, как засохшие мухи, когда пролистываешь.

Купила сегодня эту книжку. Анна Иоанновна говорит: если записывать свои мысли и чувства, то пережить все что угодно легче. Попробую. Но не сегодня, потом как-нибудь.

Утром, собираясь на работу, вспомнила стихотворение из маминой тетрадки. Как же это точно! Если бы у меня был хотя бы его носок! И почему я не взяла ни одной его вещи? Почему не подготовилась? Глупо.

Что же я натворила?!!!!

Если кому-то рассказать о том, что я сделала, никто не поверит. Существуют ли еще такие дуры, как я?

Все чаще я думаю, поймет ли М. меня? Простит ли? Как мы встретимся? Где? Когда? Нет, в самом деле – а ЧТО я ему скажу?

Сегодня я запаниковала. Убежала с работы, сказавшись больной, пошла домой, но только представила эту ужасную комнату, как повернула к А.И. Расплакалась у нее. А.И. отпоила меня, обняла, успокоила. Заварила тра́вы в стеклянном чайнике. Глядя, как они разворачиваются в кипятке в подводные красивейшие водоросли, я и правда пришла в себя. Мы попили чай, потом продолжили разбирать шкафы. А.И. сказала мне сегодня, что когда-нибудь я буду одинаково любить и ценить как ужасные, так и счастливые события. Послушай, сказала она, когда основными событиями для тебя, как сейчас для меня, станет смена времени дня или года, тогда все, что происходило с тобой в начале и середине жизни, будет казаться бесценными дарами. Тебе будет все равно, хорошими они были или плохими, главное – сильно задевали тебя эмоционально. Или обрушивали тебя эмоционально? Нет, она как-то не так сказала, а… ну, в общем, ладно, смысл такой. Не знаю, как все это правильно записать. Никогда не умела писать сочинения. Наверное, поэтому курсовую и не сделала. Так вот, не могу поверить, что это правда, то, что сказала А.И. Может, она просто хотела меня утешить?

Надо было соглашаться на Венецию или Стамбул. Все равно вышло, что я сплясала под дудку этого старикана. Я думала, что, прячась в ужасной дыре, не запачкаюсь, точнее – не запачкаюсь слишком сильно. Ага, как же.

Зря я не рассказала все М. еще в Тамани. Тогда ничего бы того, что есть сейчас, не было. И этого дурацкого тошного города. И этой дурацкой комнаты. Ночью все время кажется, что лес пробирается снизу ко мне, переползает через подоконник, хочет что-то сделать со мной – задушить, развоплотить, сделать каким-то ужасным существом. Все старания М. ни к чему не привели, чертова гилофобия никуда не делась. Стало еще хуже. Вздрагиваю при виде даже стайки деревьев. Шторы на окне слишком прозрачные. Может, вешать на них на ночь покрывало? Интересно, М. и правда страдает от того, что я пропала? Или уже забыл обо мне?

Что там говорил старикан? Что все мы режиссируем, придумываем свою любовь?

Вчера в библиотеке восьмиклассник Петя Воронин спросил меня, что такое экзистенциальный ужас. Я могла бы, конечно, рассказать в подробностях о своем таком ужасе. Но вместо этого дала ему сборник, в котором были выдержки из работ Кьеркегора.

Начались каникулы, и теперь у меня много времени. Запишу, что произошло в тот день в сентябре, подробно. Может быть, пойму, почему так поступила.

Когда мы вернулись в Москву, старикан не давал мне и дня покоя. Телефонные звонки, дурацкие инсценировки, открытки, туристические проспекты с видами Парижа, Нью-Йорка, даже Арктики. Он (руками Алеши) бомбардировал мое сознание со всех сторон. Мне стало казаться, что я схожу с ума. М. становился все грустнее – старикан его не утверждал. В тот день утром я проснулась и увидела, что М. сидит на подоконнике и смотрит в окно на дождь. Спросила, что случилось. Наверное, я допустил ужасную ошибку, сказал он, решил, что я актер, что я могу состояться как актер, а похоже, это не