Эбале-Конго я помню. Скользкий тип. А Ястребцова сама художница, следователи думают, что она принимала участие в создании подделок. Сорвали куш и сбежали. Обычное дело… Так, значит, Соловьева сегодня заходила к тебе?

– Да, мы с ней испекли печенье, попили чаю.

– Мне осталось?

– Ну, Андрюша, конечно. Тебе понравится, рассыпчатое, с апельсиновыми цукатами.

Одиннадцатого ноября было заседание кафедры, совпавшее с днем рождения завкафедрой Вадимыча. Разговор вышел интересный, старый Вадимыч не только сам знал историю, но и умел хорошо рассказывать и смотреть на проблемы с неожиданной точки зрения. Говорили о Прутском походе, ошибках Петра. Жуковский тоже высказал свое мнение и даже схлестнулся с Инной Владимировной, не очень умной женщиной, ставящей себя по значимости в мире на второе место после Бога, если тот есть, конечно. Инна Владимировна не сомневалась, что спустя непродолжительное время этот кабинет, захламленный и прокуренный, будет принадлежать ей. Она бросала собственнические взгляды на шкафы, углы кабинета, засохший цветок на подоконнике, полный окурков, и поджимала губы.

Почти так же, как на кабинет, она посматривала и на находящихся в нем людей. Жуковский как самый молодой сотрудник пока для нее вовсе не существовал, она с трудом сфокусировала на нем взгляд, когда он поправил ее сначала в дате, а потом опроверг ее глупое высказывание. После бессмысленной перепалки, перешедшей на личности (со стороны Инны Владимировны), Жуковский понял, почему никто никогда не вмешивается, когда она лепит ошибки и несет чушь, но остановиться и отступить уже не мог, пока сам Вадимыч не спас его, объявив сперва тост, а потом уведя разговор в другую сторону. Спустя некоторое время Инна Владимировна ушла, чтобы не разводить панибратства с подчиненными, хоть и будущими. После ее ухода вечер стал и вовсе прекрасным. Разошлись уже к ночи.

На вокзал Жуковский поехал на такси, чтобы успеть на последнюю электричку. Мокрый снег плевался в стекла, снежные плюхи с трудом счищали дворники. Водитель слушал шансон, и, будучи в благостном состоянии, Жуковский в этот раз почти постиг этот вид музыки. Он даже приготовился подпевать, ощутил дрожь доселе не испытанного удовольствия, но тут показался вокзал. Снег перешел в дождь, фонари на перроне превратились в гигантские лейки и щедро поливали асфальт и крышу стоявшей электрички. Зонт Жуковский забыл в такси, и шерстяное пальто, когда он вбежал в поезд, пахло промокшим щенком.

Электричка тронулась, Жуковский направился в начало состава: все, кто ехал в Медвежьи, всегда садились во второй вагон, так как тот останавливался на станции напротив моста через пути. В одной из перемычек, темной, страшно грохочущей, Жуковский уловил тайную мысль, вечно убегающую от него: когда-нибудь ему не нужно будет возвращаться из Москвы в Медвежьи Горы. Не нужно будет каждый вечер глядеть в глаза матери. Когда-нибудь… да, да, да, подтвердила электричка…

Во втором вагоне сидела Соловьева. Он почему-то не удивился. Опустился напротив. В руках девушка держала бутылку вина. Взглянув на Жуковского, поднесла бутылку к губам и отпила довольно большой глоток.

– Хотите?

Покачал головой.

Очередная порция дождя ударила в окно, разнеся на фрагменты Москву с ее многоэтажками, высотками, трубами, башенками и крошечными движущимися машинками. Соловьева сидела нога на ногу, шерстяная юбка, зеленая длинная курточка расстегнута. Волосы от влажности закурчавились, потемнели. Бледна или освещение тут такое?

– У вас, Андрей Андреевич, бывало в детстве такое? Вы играете с ребятами в прятки, спрятались надежно, отличное место нашли, радуетесь. Но вот время идет, а вы все сидите, и вам начинает казаться, что что-то не так. Может, слишком серьезно отнеслись к игре, которая уже всем наскучила, и ребята давно убежали, а вы глупо сидите в своем укрытии и не понимаете, что делать. Верить, что игра продолжается и тебя скоро найдут, или не быть посмешищем и выйти?

Жуковский попытался вспомнить.

– Нет, не помню. Но у меня была одна книжка. Там мальчика назначили часовым в игре и взяли слово, что он не убежит, пока его не сменят. Про мальчика игроки забыли и ушли, а он все стоял на посту. Уже стемнело, парк опустел, а он все стоял. Плакал, но не уходил, так как дал честное слово. Она мне очень нравилась, эта книжка.

Засмеялась.

– Вы такой милый… И маменькин сынок, а это так трогательно.

Пока Жуковский раздумывал, стоит ли встать и уйти, добавила:

– Если бы Анна Иоанновна была моей мамой, я бы с удовольствием стала маминой дочкой.

– А твои родители, – он откашлялся, – знают, где ты?

– Никто не знает. – Отпила еще вина. – Никто и не должен знать. Это условия игры, – она как-то неприятно усмехнулась.

– Но ведь они наверняка переживают за тебя?

– Кто? А… – опять засмеялась. – Мать еще летом выслала все мои документы, а в качестве прощального подарка прислала банку варенья. Я вылила варенье в унитаз и положила в банку черный перец. А отец для меня – столь же мифическое существо, как Болконский или Чичиков.

– Что ты имеешь…

– Послушайте, Андрей Андреевич. На самом деле мне не хочется об этом говорить. Я не считаю все это таким уж важным. Отношения с матерью, вот эту всю хрень… Вот лучше скажите – как мне перестать думать ужасные мысли? Может, песни петь, а? – И она в самом деле запела: – Пое-е-еде-е-ем, красо-о-отка, ката-а-аться, давно я-я-я тебя-я-я поджида-а-ал…

Жуковский, хоть и сам был пьян, покраснел от стыда перед еще тремя пассажирами. Мало того, что пение было неуместно, так и фальшивила Соловьева ужасно. Пропев куплет, слава богу, перестала.

– Не помогает. – Глотнула еще вина. – Зачем вы носите усы, Андрей Андреевич? Простите. Не знаю, как пережить сегодняшний день. У вас шикарный шарф, кстати. – Голос ее дрогнул, на глазах появились слезы.

И вот уже расплакалась по-детски. Жуковский не знал, что делать. Замер, окоченел даже как неживой, не в силах не то что встать и обнять, но и просто пошевелить рукой или ногой или вымолвить хотя бы слово. А Соловьева все плакала и плакала, губы ее вспухли, глаза покраснели, отяжелели.

Электричка, как ледокол, разрывала тьму. Летом в это время еще светло, лягушки, птицы поют, а сейчас темень такая, будто само время исчезло. Спустя несколько минут Соловьева успокоилась, вытерла слезы рукавом. Лицо ее после слез просветлело. Зачем она ездила в Москву? «Медвежьи Горы», – объявил машинист.

На улице дождь почти перестал, зато подул ветер.

– Я тебя провожу, – сказал Жуковский.

– Не стоит. Я и сама дойду.

– Мама меня на порог не пустит, если узнает.

Пожала плечами. Однако, когда дошли до учительского дома, сама попросила зайти. Поднялись по скрипучей деревянной лестнице на