второй этаж. Пахло дождем и разогретым вчерашним супом. В углу стояли детские санки, хотя снег в Медвежьих еще не лежал. Подошли к двери. Соловьева раскрыла сумочку, начала рыться в поисках ключа, вытянула, как из шапки фокусника, русский платок – неяркие голубовато-зеленые цвета, расплывчатые темные загогулины, бахрома. За платок зацепились и упали на пол темные очки и какой-то билет. Жуковский поднял упавшие вещи. Билет оказался в театр. Балкон, правая сторона.

– Ты ходила в театр? Что смотрела?

– Ничего. – Нашла ключи в связке. – Хотела пойти, но не пошла. – Вставила ключ, повернулась к Жуковскому. – Как там? Не оглядывайся назад и не пытайся посмотреть, пока не выйдешь на свет. Оглянешься – потеряешь навеки!

Снимая пальто и разуваясь, Жуковский гадал, к чему она процитировала строчки из мифа об Орфее? Девушка меж тем включила электрическую плитку под чайником, поставила две чашки на стол. Жуковский поискал гостевые тапочки, но ни о чем таком тут и не слышали. Прошел в носках, сел за стол.

По пакетику в чашку. По два кусочка сахара. Сколько Соловьевой лет? Двадцать, двадцать один? Жуковский достаточно отодвинулся во времени, чтобы смотреть на нее с расстояния, понимать, что она очень молода. Он и сам для многих молодой. Но все-таки уже в другом измерении. Наливая кипяток, Соловьева держала чайник за темную ручку обеими руками – совсем детскими. А грудь, обтянутая шерстяной тканью платья, пожалуй, и идеальная.

– Когда я был студентом, мы обсуждали этот миф про Орфея на одном из семинаров. – Жуковский отпил чая, он бы не отказался от печенья, но того на столе не было. – Я всегда считал, что это правильная, естественная концовка.

Аля внимательно посмотрела на него.

– Это почему же?

– Ну, а если бы Орфей не оглянулся? – продолжил Жуковский. – Они бы оба вышли на свет. И что было бы дальше? Эвридика побывала мертвой – вряд ли бы она стала прежней, когда вернулась с ним на землю.

– Аид обещал, что вернет ее такой, какой она была.

– Мало ли что он обещал. Греческие боги были своевольны.

– То есть, по-вашему, Андрей Андреевич, – сощурила недобро глаза, – вся эта затея, когда Орфей спустился в ад, была обречена с самого начала?

Кивнул:

– Это такое иносказательное описание прощания, думаю.

Замолчала, сцепила руки. Минута, вторая, третья. Волна враждебности ударилась в Жуковского. Он посмотрел на свое пальто.

– Я, наверное, пойду. Поздно уже.

– Посидите еще, – выдохнула. Злой дух выпорхнул из нее и улетел в темную ночь через открытую форточку. – Расскажите о себе – Подняла голову, поставила локти на стол.

Взгляд Соловьевой снова стал доброжелательным, открытым. Кожа на шее, в вырезе платья, – нежная, совсем бледная в ночном электрическом освещении. Обычно женщины на это место надевают бусы, цепочки, ожерелья. У нее, наверное, просто нет.

– Почему вы выбрали историю? Почему поступили на исторический?

Что ж, о истории Жуковский мог говорить часами. Он увлекся, рассказал даже о том, как в детстве лазил в деревне по заброшенным домам, надеясь найти там древности, но обнаруживал только пожелтевшие газеты, пустые бутылки да пыльные дырявые резиновые сапоги. Вдруг почувствовал тишину. Замолчал, посмотрел на Соловьеву: она спала, опустив одну щеку на скрещенные руки на столе, вторая щека разрумянилась, ресницы подрагивали. Огляделся. Вещи, предметы в комнате глядели на него, подталкивали – уходи.

Оставить Соловьеву спать вот так, в неудобной позе на столе? Попробовал разбудить, но не вышло. Тогда он взялся одной рукой за ее плечи, другую поддел под колени. Поднял. Вот уж дудки, что женщины легкие, еще какие тяжелые, оказывается. От Соловьевой пахло вином и духами – сладковатым приторным ароматом. Духи вряд ли дорогие – Жуковский разбирался в парфюме, тратил на него, как и на одежду и книги, довольно много денег. Запах был простоватый, но была в нем цветочная нотка, так подходившая Соловьевой, ее коже, шее, вырезу на груди. Какой-то луговой цветок, из тех, которые видишь каждое лето, но название так за всю жизнь и не узнаешь. Девушка бессознательно прижалась к нему во сне.

Остановился у кровати. И вот как положить Соловьеву так, чтобы она не упала, не проснулась и не подумала бог знает что? От своих же мыслей покраснел. Наклонился, с трудом удерживая вес, и как можно аккуратнее опустил девушку боком на кровать. Белье, знакомое ему по детским гриппозным ночам, в мелких синих цветочках, не менялось, видимо, с того сентябрьского дня, когда Анна Иоанновна его застелила. Так, сначала тело, потом ноги. Панцирная сетка скрипнула и прогнулась под тяжестью. Изгиб у бедра девушки, тесно обтянутого зеленой шерстью платья, очертился глубоко и четко, между сомкнувшимися грудями появилась складка, на тонкой щиколотке выступила косточка. Он отвел взгляд. В комнате было холодно, пятки у Жуковского совсем застыли. На краю кровати лежали шерстяные носки. Большого размера, бело-серые, как вывалявшийся в пыли котенок. Жуковский натянул носки на ноги Соловьевой, потом подошел к вешалке, оделся, обулся. А что с дверью? Оставить незапертой? На гвозде, вбитом в стену, висела связка ключей. Одинаковые, металл новенький. Отцепил один ключ. Вышел, осмотрел дверь – да, можно открыть с двух сторон. Выключил свет, запер дверь, опустил ключ в карман. Потом отдаст.

2005, декабрь, Медвежьи Горы

С приближением зимы уютно стало в Медвежьих Горах. От холода город стал казаться легче, прохожие и собаки худее и длиннее, здания четче. Снег проникал на улицы, но пока таился, проявляясь только в свете фонарей и фар. Витрины магазинов сияли, сверкали, их ассортимент сделался волшебным. Хотелось зайти в каждое торговое царство, накупить ярких фруктов, конфет в блестящих, точно чешуя экзотических рыб, обертках, указать повеселевшей, опьяневшей от приближающихся холодов продавщице, каких пирожных положить в коробку, внимательно смотреть, как она берет их серебристыми щипчиками, дрожать сердцем от невыносимо нежных по цвету и консистенции кремовых завитков, горошин, волн, розочек. В колбасном жадно вдыхать настоянный на особых пряностях и белковых мраморных оболочках аромат, следить, как проступают на свежем срезе толстого колбасного полена сальные слезы. А в мясном, любимом мясном, замирать от великолепия розовых свиных окороков, бархатно-красных круглых говяжьих голяшек, податливых мягких вырезок, блестящих, свежих, точно выкупанных в густом красном вине. После таких прогулок аппетит разыгрывался нешуточный. Это при том, что Жуковский, как правило, плотно ел в Москве.

Дома его ждал хороший, а то и шикарный ужин, приготовленный в четыре руки. Когда он приходил, Соловьева, бывало, все еще сидела у матери. Иногда он мимоходом подслушивал их философские беседы, ухмылялся про себя. Жуковский не сомневался: женщин любых возрастов интересовали