только отношения и рецепты блюд. Никакие ученые степени ничего не меняли. В столовой, слушая женщин-коллег, он замечал, как градус беседы резко подскакивал, едва тема разговора переходила на любовь или обсуждение ингредиентов «в настоящей солянке, а не в этой бурде, что подают в столовке».

Разговоры Анны Иоанновны и Соловьевой, насколько он успевал понять, когда, замедлив шаг, проходил мимо комнаты матери, ничуть не выбивались из выведенного им правила. Все та же любовь.

– Сильнее всех мы любим, помним тех, – слышал он голос матери, – с кем не вышло по-простому, с кем быть вместе помешали серьезные препятствия.

– Или собственная глупость, – подала голос Соловьева.

– Да, и это тоже бывает. И тоже очень часто. Но все же… обычно это что-то более грандиозное или трагическое.

– Вроде «Титаника», – подсказала со смешком Соловьева.

– «Титаник»? А, ты про тот корабль. Ну, в общем, да. Или война. Катастрофа. Что-то предельное между жизнью и смертью. Ну или внезапно возникшее непреодолимое географическое расстояние.

Обе разговаривали друг с другом с жадностью, некоей даже страстностью. Соловьева увидела, похоже, в матери какого-то гуру, ну а Анна Иоанновна явно влюбилась в девицу.

– Ну а если создать это искусственно? – спросила Соловьева. – Такую ситуацию? Такие обстоятельства? Это ведь усилит чувство, любовь?

– Что ты хочешь сказать, Алечка? Я не совсем понимаю…

– Если сознательно возвести такие препятствия? Вроде как намеренно сесть на «Титаник» или намеренно потопить его.

– Но как? И зачем?

– Это я так, просто подумала. Глупость.

– Нет, не глупость. Постой, кажется, я поняла, о чем ты говоришь. В некотором роде это что-то вроде того, что сделала я, решив всю жизнь прожить в Медвежьих Горах, запретив себе пересекать его окрестности. Я ведь тоже сделала это искусственно. Ох, мысль ускользает, я потом ее как следует додумаю и поделюсь с тобой. И, слушай, я припоминаю, что читала про какого-то поэта или певца, тот специально держал себя на расстоянии от возлюбленной, чтобы поддерживать огонь. Мужчины на такое способны. Они тщеславны. Но какая женщина будет такое делать?

Мать ожила. В квартире снова стало уютно, тепло, вычищенные плафоны усилили яркость электрических лампочек, старый паркет весело засверкал, в комнатах запахло вкусной едой, чистой одеждой, простым счастьем. Как ни крути, а Жуковский выиграл, поучаствовав в судьбе Соловьевой. Правда, их бюджет зашатался, и запланированные покупки солдатиков и кое-каких книг пришлось пока отложить.

– Андрюша, – сказала как-то за завтраком Анна Иоанновна, – нам с Алечкой нужен приличный фотоаппарат. Мы решили подготовить справочник по травам, которые растут у нас в Медвежьих и окрестностях. Уже составили список, готовим описание. Алечка умная девочка, все схватывает быстро.

– Да кто же это издаст, мам?

– Я издам сама, Андрюша, и подарю потом экземпляры школам, у нас и в районе, местным библиотекам. Должна же я, Андрюша, что-то оставить после себя.

Пришлось купить фотоаппарат (выбрали Canon EOS 300D), записать Соловьеву на курсы по фотографии, чтобы к началу цветения она уже могла снимать растения. Начали откладывать деньги на издание справочника.

Соловьева обычно уходила почти сразу после того, как появлялся Жуковский. Одеваясь в прихожей, ссутуливалась, сникала. С матерью она была оживлена, деятельна, весела, а надевая берет, глядела в зеркало с унынием. Жуковский, бывало, в это время смотрел на нее. Она это видела в отражении, но выражения лица не меняла. Не считала нужным перед ним притворяться. Однажды он, и сам не зная зачем, минут через пятнадцать после ее ухода вышел на лестничную площадку. Она сидела на лестнице и разглядывала свои ладони. Услышала, как скрипнула за спиной дверь, но не обернулась. Жуковский тоже молчал, не зная, что сказать. Было так тихо, что он слышал свое дыхание. Поднялась. И все так же, не оглядываясь, пробежала по ступенькам вниз. Хлопнула подъездная дверь.

Как-то в конце декабря в свободный от лекций день Жуковский вышел утром из дома, намереваясь поехать в архив в Москву. Поглядел на серое низкое небо и свернул в другую от станции сторону. И вот он уже стоял перед дверью в коридоре в учительском доме. Тут по-прежнему пахло разогретым вчерашним супом и все те же мокрые санки стояли в углу. Ключ он давно отдал Соловьевой, но прежде чем вернуть, сам не зная почему, снял дубликат. Оглядываясь по сторонам, удостоверившись, что свидетелей нет, ужасаясь сам себе, он вставил ключ в замочную скважину. Замок поддался. Жуковский зашел в комнату и притворил за собой дверь. Бесшумно задвинул засов.

Из-за недостатка освещения сперва показалось, что зрение его село, пришлось щуриться, присматриваться к каждой вещи. День был из тех бессолнечных, бесцветных, будто невзаправдашних, каких каждую русскую зиму выдается несметное количество. Потребовалось время, чтобы унять волнение. Придя в себя, Жуковский тщательно вытер ботинки о коврик у двери, разулся и, судорожно вздохнув, прошелся по комнате.

Соловьева и не думала обживаться – вот что в этот раз он понял. Ни плаката на стене, ни фотографий, ни мягкой игрушки какой-нибудь, девушки вроде так их любят. Все тут было как в сентябре, только в ужасном беспорядке. Приближался Новый год, но ни елки (у них с матерью уже стояла в гостиной и по вечерам мерцала огнями в темноте), даже шарика какого-нибудь или игольчатой мишуры в комнате не было. Он открыл дверцу маленького холодильника – молоко, пакет яблочного сока, заветрившийся кусок колбасы, засохшая четвертинка грейпфрута. В буфете из еды нашлись еще полпачки гречки, сахар, банка растворимого кофе. На столе, за которым Жуковский в прошлый раз сидел, остались следы после завтрака – крошки, нож в масле, чашка с недопитым кофе. Здесь же, на столе, красовалось зеркало на ножке. Старое, с темными пятнами у металлического ободка. Оставила какая-нибудь учительница лет тридцать назад. Он поймал свое лицо в отражении – бледноватое, рыжие усы, серые глаза. «Как ты мог забраться в чужую комнату, Андрюша?»

Из-под ножки зеркала торчала карточка. Жуковский вытянул ее, это оказался календарик на текущий год. Все даты, которые прошли, были зачеркнуты. Сегодняшний день был уже тоже зачеркнут, хотя было всего около десяти утра и Соловьева всего час как начала работу в библиотеке.

Он пересмотрел книги на этажерке. Немного. Все романы. Больше зарубежные, но было и два наших, русских. Улицкая «Казус Кукоцкого» и «На Верхней Масловке» Рубина. Новенькие, с ценниками. Вот на что Соловьева тратила деньги. Открытый пакетик с фундуком, Жуковский взял один орешек, покрутил, перекатил подушечками пальцев, положил в карман пальто. Еще на этажерке обнаружилась жестяная круглая банка из-под печенья, мать в похожей хранила нитки и иголки. В банке был паспорт, деньги, пять тысяч рублей –