На Новый год? Зачем он вам нужен? Я думал, ты хочешь, чтобы я… — Я кривлю лицо и жестикулирую. — Я отзову мою собаку. — Я киваю на Якова. — Извини, Кав.

— Нет, я, конечно, просила об этом. — Захара не выказывает ни малейшего чувства стыда, пожимает плечами и открывает коробку с макаронами. — Но оказалось, что благодаря твоей собаке мои друзья чувствуют себя в большей безопасности, когда мы ходим в клубы, поэтому мы решили оставить ее рядом.

— Он не настоящая собака, Захара. — Я смотрю на нее в полном недоумении. — И он также не твой чертов телохранитель. Он просто присматривал за тобой в качестве одолжения мне.

— А теперь он присматривает за моими друзьями в качестве одолжения мне — ты ведь не против, Фидо? — С хихиканьем озорного тирана Захара потянулась на кончиках пальцев, чтобы погладить его по голове.

Выражение лица Якова все это время совершенно пустое, как будто ему все равно, что происходит. Когда она гладит его по голове, он позволяет ей это сделать, и когда это происходит, он действительно напоминает мне собаку. Черного доберман-пинчера, мускулистого, устрашающего и почти царственного.

Такую собаку, которая может охранять ворота ада — или грубых аристократических отпрысков, в данном случае.

Позже я беседую с ними по отдельности. Поскольку мы оба уже слишком взрослые, чтобы я мог забраться на ее балкон, я застаю Заро в павильоне, где она по привычке прячется, пока курит.

Павильон скрыт от посторонних глаз полукругом дубов и ив, которые окружают наше озеро, и в центре его есть небольшой очаг, чтобы она могла согреться.

— Ты не можешь так разговаривать с Яковом, — говорю я Заро, как только она поднимает на меня глаза.

Она закатывает глаза и выдыхает. Я вздрагиваю, избегая ядовитого дыма, и прижимаюсь плечом к колонне.

— Он не возражает, — говорит она, небрежно махнув рукой. — Он же не обижается.

— Это неважно, Захара. Он все еще человек, и он заслуживает того, чтобы к нему относились с тем же уважением и вежливостью, с которыми мы должны относиться ко всем — а не только к тем, кого мы считаем достойными нашего уважения.

— Ты делаешь из этого нечто большее, чем есть на самом деле.

— Как и следовало. Тем более что единственным грехом Якова было оказать мне услугу и позаботиться о моей неблагодарной сестре.

— Неблагодарной? — Она приподняла бровь. — Прости, что не целую пол у твоих ног, потому что ты решил заставить своего друга шпионить за мной.

Прежде чем я успеваю напомнить ей, что у нас уже был этот спор, она добавляет: — В любом случае, я уверена, что твой Яков предпочел бы провести Рождество в нашем прекрасном доме и в парижском "Ритце", чем жить в этой ужасной дыре в Санкт-Петербурге, ожидая, что его отец разобьет ему лицо.

Меня пронзает ужасное чувство, словно я внезапно проваливаюсь в ледяную грязь. Такое чувство я испытываю нечасто, но оно точно такое же, как и тогда, когда Теодора сказала мне, что не может быть счастлива рядом с родителями. Секунду я не могу ничего сделать, кроме как смотреть на Заро. Она хмурится, потом ее глаза расширяются, а потом лицо опускается.

Впервые за долгое время на ее лице отражается искреннее сожаление и сокрушение.

— О. Ты не знаешь?

Я даже не знаю, что сказать.

Печальная, ужасающая правда заключается в том, что я даже не знаю, чего я не знаю. Когда речь заходит о Молодых королях, наша дружба — это нечто со своими правилами. Мы вместе веселимся, тусуемся. Мы ближе друг к другу, чем к кому-либо еще в Спиркресте.

Но наша дружба подобна призраку, привязанному к дому. Как только мы покидаем Спиркрест, наша дружба становится эфемерной. Максимум, что я напишу Эвану и Севу. Яков слишком занят, и я не смею даже представить, чем занимается Лука, когда он не ограничен правилами, связанными с пребыванием на территории школы.

Те из нас, кто хочет поговорить о своей личной жизни, о своей семье или о своих праздниках, говорят. Те из нас, кто хочет сохранить свою личную жизнь, делают это. Мы не выпытываем друг у друга интимные подробности — у нас нет такой дружбы.

Если уж на то пошло, некоторые из нас из кожи вон лезут, чтобы сохранить секреты, как, например, Эван, влюбившийся в своего префекта, или то, как Сев тихо одержим невестой, которую, как он утверждает, ненавидит.

Или я, скрывающий от всех Захару.

Так почему же у Якова не должно быть своих секретов?

Вот только мои секреты безобидны. Синяки и шрамы Якова — такая же его часть, как его татуировки и черные боевые ботинки, но раньше я никогда не задавался этим вопросом. Я видел Якова на ночных гулянках, знаю, каким кровожадным он может стать, когда ночь становится темной, а в его жилах течет больше водки, чем крови.

Но кого я обманываю? Предположить, что Яков сам нанес себе эти травмы, было самым простым и безопасным предположением. Предполагать, что я меньше всего виноват в том, что наплевал на своего друга.

— Он рассказал тебе об этом? — спрашиваю я Заро.

Она выглядит искренне расстроенной тем, что случайно раскрыла то, что, как она думала, я уже знал о Якове, и от этого мне становится намного хуже.

— Нет. — Она качает головой. — Нет, но это… ну, это было так очевидно. Он исчезал на выходные, чтобы повидаться с отцом или сделать для него работу, а потом возвращался домой, похожий на мясо. Однажды я спросила его об этом, полушутя, полусерьезно, желая, чтобы он все отрицал, но он не стал этого делать. Он просто пожал плечами и сказал, что отец на него сердится. Боже, какая сволочь. Заставляет задуматься о том, как нам повезло с нашими, верно?

Я уставился на нее. Холодное, мутное чувство внутри меня распространяется. Меня почти тошнит от него.

— Я никогда не знал, — говорю я. — Мне и в голову не приходило спросить.

— Ничего не говори, — быстро говорит она. Она раздавливает остаток сигареты о мраморную скамью, на которой сидит, бросает ее в куст рододендронов позади себя и опрыскивает себя из флакона "Miss Dior". Затем она встает и бросается ко мне, хватая меня за руку. — Пожалуйста, Зак. Не говори ему ничего. Я не хочу, чтобы он подумал… — Она качает головой и нетерпеливо машет рукой. — Просто ничего не говори, хорошо?

— Нет, Захара, я не собираюсь устраивать засаду на своего друга и расспрашивать его