кучка фруктов и выпечки. Остальные расправились с завтраком в два счета, но у меня и кусок в горло не лез. И не потому, что я не проголодалась… просто в моей голове не утихали страшные истории о еде фейри и о том, как она туманила разум. Приступив к ней, ты не мог остановиться и уедался до смерти. Я порезала яблоко, которое ничуть не отличалось от того, которое я сорвала бы в Альбионе: только это было чуть ярче, хрустело чуть громче. Я моргнула, ожидая, что оно начнет гнить прямо на моих глазах, но этого не произошло. Выпечка тоже осталась просто выпечкой: слоями, сахарными фиалками и розами. Невероятно красивыми, да, но вполне нормальными.

– Ты что… думаешь, тебя отравят? – спросил Ланселот, наблюдая за тем, как я осматриваю булочку с розами.

 Тогда я еще не знала его и не могла понять: он просто удивляется или считает меня идиоткой?

 Я прикусила губу.

– В Альбионе рассказывают, что еда фейри зачарована, – призналась я.

– На Авалоне рассказывают, что еда людей на вкус как грязь, – ответил Ланселот с презрением, которое меня задело.

– Еда есть еда, – отреагировала я. – Какая-то на вкус хороша, а какая-то нет. Но на грязь ничего не похоже.

 Он откинулся назад и разочарованно вздохнул. С чего бы?

– Что ж, а наша еда не зачарована. Хотя вот с водой нужно быть аккуратнее. Я бы держался от нее подальше.

 Я с ужасом посмотрела на свой кубок – единственное, чему я здесь доверяла. Единственное, что попробовала. Вода есть вода… но, похоже, не на Авалоне.

 Ланселот мрачнел еще несколько мгновений, а потом рассмеялся.

– Ох, видела ты бы свое лицо. Все с ней нормально, с водой. И с едой тоже.

 Я покраснела и попыталась скрыть это, отпив из кубка. Но к еде так и не прикоснулась, и Ланселот это заметил.

– Однажды тебе все-таки придется поесть, – заметил он.

 Я с опаской ткнула вилкой в фиалковый «лепесток» и поднесла его к губам. Кристаллы сахара тут же растаяли на языке, и я поняла, что они не только походили на фиалку, но и напоминали ее по вкусу. По крайней мере, пахли так же, ведь я, конечно, никогда не ела фиалок. Каким-то невероятным образом это булочка вдруг превратилась для меня в деликатес.

 Я сделала могучий глоток и поняла, что Ланселот за мной наблюдает. Ждет реакции. Я как следует распробовала булочку. В своей жизни я съела их немало, но ни разу не встречала ничего похожего.

 Я схватилась за салфетку и утерла уголки рта.

– Теперь я понимаю, почему фейри думают, будто еда людей на вкус как грязь. Она съедобна, но совсем не похожа на это.

 Я потянулась за следующей «фиалкой», но меня остановил смех Ланселота. И чем больше он смеялся, тем меньше мне это нравилось. Он смеялся не вместе со мной, как делала Моргана. Он смеялся надо мной и напомнил мне этим Моргаузу и ее подружек.

– Ты такая смешная со своими вилкой и ножом. – Он схватился за грудь.

 Я опустила взгляд на столовые приборы, а потом снова посмотрела на Ланселота. Что здесь смешного? Я правильно их держала: во дворце давали уроки этикета. Завидев мое недоумение, он покачал головой.

– Я просто никогда не видел, чтобы кто-нибудь так ел что-то, кроме мяса.

 Он потянулся к булочке пальцами, оторвал лепесток и закинул в рот. А потом стряхнул крошки.

– Так куда легче, – сообщил он после того, как проглотил угощение.

 Я нахмурилась. Моя мать бы в обморок упала, если бы увидела, как кто-то ест руками. А если бы она поймала за этим занятием меня, то попросту убила бы. Но я совсем не поэтому держалась за свои вилку и нож. На первый взгляд другой способ казался легче, и вроде бы все за столом справлялись пальцами. Но я намеренно пронзила следующий «лепесток» вилкой: я не хотела, чтобы Ланселот победил.

26

Так странно: я не называла Шалот домом уже десять лет, но как только мы пересекли реку, отделяющую владения моего отца от Тинтагеля, кровь в моих жилах запела колыбельную голосом моей матери. Здесь даже воздух ощущался иным, хоть я и не могу понять, как именно. Что-то в нем было знакомым.

 Здесь все пронизано детством: пикниками на лугу, смехом братьев, низким голосом отца, который просит их успокоиться, и прохладными пальцами матери в моих волосах.

– Добро пожаловать домой, Элейн, – произносит Артур на другой стороне реки. На стороне Шалота.

 Остальные пока еще позади нас, переводят через реку коней, но я смотрю только вперед – на зеленые холмы, небо цвета лазури и белые пятна лилий, растянувшиеся до самого горизонта.

 Отец называл меня Лилией, потому что этот цветок был на нашем гербе. Первая дочь, рожденная в течение многих поколений.

 Лилией назвала меня и мать – в пророчестве, в ту ночь, когда я ушла.

«И моя Дева Лилия заплачет, как тьма:

Она сломит обеих и погибнет сама».

Качаю головой, изгоняя материнский голос из мыслей, и поворачиваюсь к Артуру.

– Вот только это не мой дом. Не совсем. Я прожила здесь всего пару лет. Авалон – вот мой дом.

Но даже сейчас я пытаюсь понять, насколько это правда. Да, когда я думаю о доме, то первым делом вспоминаю Авалон. Но вот я стою здесь, на этих берегах, и сердце мое трепещет, а тело окутывает облегчение. Меня накрывает покой. Я вернулась.

– У человека может быть и не один дом, – отвечает Артур. – Готова ко встрече с отцом?

Открываю рот, но оттуда не выпадает ни звука. Не знаю, как объяснить Артуру, что я волнуюсь не из-за отца. И даже не из-за братьев. Дело не в тех, кого я увижу, а в той, кого не смогу. Призрак матери парит над этим местом, совсем как в камелотской башне. Но на этот раз я замечу ее не в камне, а в других людях: в глазах отца, в улыбках братьев.

К этому я не готова. К этому я никогда не буду готова.

– Столько времени прошло, – замечаю я вместо этого. – Теперь он для меня незнакомец – как и я для него. Что вообще можно сказать незнакомцу, с которым ты делишь кровь?

Зря я задала этот вопрос. Для Артура оба его родителя были незнакомцами, но ему с ними даже поговорить не удалось.

Однако он улыбается уголком рта.

– Не знаю, Эл. Но, наверное, стоит начать с приветствия.

В Шалоте никогда не