Саймон оглянулся. Камердинер снова стоял в проеме гардеробной, перекинув через руку один из сюртуков Саймона.

– Что?

– Я сказал, мисс Траффорд весьма талантлива.

– А, да. Весьма. Думаю, картину нужно вставить в раму.

– Я уверен, лорд и леди Уэстфилд оценят ее.

– Уэстфилд? – эхом повторил Саймон.

– Разве вы покупали ее не в подарок им?

Разве? Саймон потер затылок.

– Да, конечно.

– Так нам ее упаковать? Велеть вставить в раму и доставить в их резиденцию?

Саймон повернулся к картине и поставил ее ровнее, ближе к центру полки.

– Спешить некуда. Может быть, я подарю ее им на Рождество.

Бейнс негромко хохотнул.

«Что, черт возьми, он счел таким смешным?»

Обычно Эмма, когда рисовала, любила сделать перерыв на послеобеденный чай.

Но не сегодня.

Поверх ободка своей фарфоровой чашки она наблюдала за Саймоном, который сидел напротив нее за небольшим столом в студии, приканчивая кусок викторианского бисквита, испеченного миссис Флинн. Он слизнул с кончика пальца каплю малинового джема. В животе у Эммы все сжалось. Она просто не могла смотреть на эти греховные губы, не думая о том поцелуе. И на то, как он втягивает палец в свой теплый рот, она тоже смотреть не могла. Весь этот день воспоминания упорно вторгались в ее мысли. Дни, проведенные порознь, не охладили ее вожделения. Казалось, наоборот, усилили.

«Проклятье. Нужно найти способ вернуть ему кольцо, закончить портрет, и пусть Саймон Редклифф идет своим путем».

Эмма кашлянула, прочищая горло.

– Сегодня я хочу поработать с тенями. Не думаю, что это отнимет больше часа, так что я не задержу вас надолго.

Не похоже, чтобы он испытал облегчение. Напротив, между бровями на гладком лбу появилась складка.

Он что, разочарован? Скучал по ней? Да что за глупая мысль! «Что ты за дурочка, Эмма Траффорд. Неумелая дурочка».

Саймон кивнул. Встал и предложил ей руку.

Прикасаться к нему – не самая умная мысль. Не приняв руки, Эмма тоже встала. И пока шла к мольберту, жар его взгляда согревал ей спину. Он следил за ней, как ястреб, устремивший взгляд на свою жертву. Неужели опять пытается выбить ее из равновесия? Весь день он то и дело бросал на нее такие взгляды, словно она опытный образец в стеклянном сосуде.

Проходя мимо нее к своему креслу, он наклонился над ней.

– Что-то случилось, Эмма?

Казалось, что в его глазах светится искреннее беспокойство.

– Нет, но у меня те же самые мысли. Вас что-то тревожит?

Его брови сошлись на переносице.

– Разумеется, нет. Могу я спросить, почему вы так подумали?

«Потому что ты смотрел на меня куда внимательнее, чем обычно», – хотелось ей сказать, но она прикусила изнутри щеку, чтобы слова не вырвались наружу.

– Эмма?

– Да нипочему. А теперь сядьте, пожалуйста, чтобы я могла рисовать дальше.

В течение следующего часа Эмма работала над портретом Саймона, оттеняя твердые углы его лица, впадины под скулами и линию подбородка, чуть более темную, чем остальное лицо. Казалось, не имеет значения, насколько тщательно он бреется, тень от щетины остается на подбородке всегда, что только усиливает ощущение опасности, исходящее от него.

Послышалась фортепианная музыка. Не отвратительный грохот, на который Эмма просто научилась не обращать внимания, а завораживающие звуки. Она положила кисть и подошла к двери. Положив руку на косяк, высунулась в коридор и склонила голову в сторону, откуда доносилась лирическая мелодия.

От музыки, от мастерства, с которым пианист прикасался к клавишам, словно они были продолжением его рук, у нее замирало дыхание.

Тут она ощутила тепло тела Саймона – тот подошел и встал рядом с ней в дверном проеме.

– Лили? – спросил он.

А больше некому. Миссис Флинн – искусная кулинарка, но играть на пианино не умеет.

– Да. Должно быть, она. Хотя ей было всего девять, когда умер наш отец, она уже играла вот так. До его смерти. Я помню, как она впервые села за пианино и начала перебирать клавиши. Еще и разговаривать толком не умела, а уже обладала этой врожденной способностью.

Послышался вальс, музыка поплыла вверх, к ним.

Саймон медленно покачал головой, словно был по-настоящему удивлен.

– Она очень одаренная.

– Очень. – Не раздумывая, Эмма положила ладонь ему на руку. – Я должна благодарить вас, Саймон.

Его и без того напряженное лицо нахмурилось.

– За что?

– Думаю, именно хорошо настроенное пианино подтолкнуло ее к тому, чтобы снова начать играть. А может быть, услышав, как хорошо играете вы, она захотела играть не хуже.

– Но я же говорил вам, это вовсе не я прислал мистера Марлоу.

– В самом деле? В таком случае вы, должно быть, медиум, сэр. Не помню, чтобы я называла вам имя настройщика.

Уголок его рта приподнялся в легкой улыбке.

– Ах, все-таки вы меня поймали. – Он протянул к ней руку. – В таком случае в знак благодарности приглашаю вас на танец.

Она не хотела с ним танцевать. Ощущать его тело рядом со своим в течение даже короткого отрезка времени казалось не самой хорошей идеей. Одной рукой он мягко сжал ее правую руку, а другую ладонь положил ей на талию. Глядя ей прямо в глаза, Саймон с невероятным мастерством медленно вел ее по комнате.

Пока они танцевали, вальс, который играла Лили, ускорял темп.

Саймон крепче сжал талию Эммы, притянул ее ближе к себе. Она наслаждалась жаром, исходившим от него, и силой обнимавших ее рук. Он кружил ее так быстро, что ей пришлось положить руку ему на затылок, чтобы не отставать.

Уголки его губ приподнялись.

С губ Эммы сорвался смешок.

Твердые, могучие мускулы его плеча шевелились под ее ладонью. Ее юбка задевала его ноги, груди невольно задевали его грудь – очень легко, но соски под корсетом затвердевали. Эти прикосновения были восхитительны.

Его шаги замедлились. Теперь они стояли неподвижно, словно высеченные из мрамора. Музыка казалась очень далекой по сравнению с их быстрым, шумным дыханием, смешивающимся в скудном пространстве, разделявшем их.

Мышцы его плеча под ее ладонью сжимались и шевелились, словно пытались разорвать узы, на мгновенье сковавшие их. Саймон поднял руку и провел подушечкой большого пальца по ее нижней губе. Эмму захватило отчаянное желание втянуть этот палец в рот, как сделал он в прошлый раз с ее пальцем. Теперь она понимала, почему Адам не устоял, когда Ева предложила ему яблоко. Должно быть, желать того, что запрещено, – и есть самое великое испытание на свете. «Грех», «соблазн», «безрассудство». Эти слова проплыли в ее сознании как сладкая мелодия, которой искушает дьявол. Прежде чем Эмма успела спохватиться, ее язык легко прикоснулся к подушечке пальца Саймона.