Помимо Моризо и Алины, была еще одна женщина, к которой Ренуар относился с неизменной любовью, – его пожилая овдовевшая мать Маргарита Мерле-Ренуар, которая по-прежнему жила в Лувесьене с дочерью Лизой и ее мужем Шарлем Лерэ. В 1887-м мадам Ренуар было 80 лет, и в этом году ее любящий сын Ренуар написал Берару, что при первой возможности он стремится «съездить из Парижа в Лувесьен»[670]. В марте 1888-го он писал Дюран-Рюэлю: «У моей матери пневмония, врач крайне обеспокоен»[671]. Пневмония была (и остается по сей день) основной причиной смерти пожилых людей. В письме от 1883 года Ренуар поясняет Мюре: «Я каждый четверг езжу в Лувесьен… Моя мать вот уже год болеет. Как только выдается свободная минута, я сразу отправляюсь к ней в Лувесьен»[672]. Он неизменно заботился о матери до самой ее смерти в 1896 году, в возрасте 89 лет.

Как и всякий француз XIX века, Ренуар позволял себе противоречивые высказывания в адрес женщин. С одной стороны, он был искренне предан Моризо, Алине и своей матери и относился к ним с неизменным уважением. С другой, многие его замечания о женщинах сегодня назвали бы сексизмом. Чтобы это осмыслить, нужно прежде всего понять, какие взгляды преобладали в обществе, в котором жил Ренуар. В те времена большинство мужчин и женщин придерживались мнения, что место женщины – дома, а в семье она должна полностью подчиняться мужу. Феминизм считался новомодной и радикальной идеей, которая не пользовалась во Франции особой популярностью – большинство людей усматривали в ней угрозу привычному образу жизни. Представление о превосходстве мужчин было настолько непоколебимым, что право голоса француженки получили только в 1944 году. Если бы в таких обстоятельствах Ренуар высказывал феминистские идеи, его сочли бы радикалом, а этого клейма он тщательно избегал всю свою жизнь. По его понятиям, радикальные или революционные идеи сразу приводили на ум гражданскую войну в Париже – Коммуну 1871 года.

В 1888 году на вопрос критика Филиппа Бюрти о том, что он думает о феминизме, Ренуар ответил: «Я считаю, что женщины – писательницы, адвокаты и политики, такие как Жорж Санд, мадам Адам и другие зануды, совершенно чудовищны. Этакие коровы на пяти ногах. Женщина-художница – это просто смешно, но я ничего не имею против певиц и танцовщиц. Во времена античности, а также среди простонародья женщина пела и танцевала, не переставая при этом быть женщиной. Грация – это ее удел и даже ее призвание. Я прекрасно понимаю, что в наше время идеал этот несколько поблек, но что мы можем поделать? В античности женщины пели и танцевали бесплатно, ради чистого удовольствия демонстрировать грацию и очарование. Сегодня они это делают за деньги, лишая процесс очарования»[673]. Утверждение Ренуара несколько ошарашивает в свете его отношений с женщинами, особенно с коллегой по цеху Моризо. Он, безусловно, считал ее выдающейся женщиной. Через много лет после ее смерти дочь ее вспоминала в дневнике: «Иногда я снова задумываюсь над фразой, которой месье Ренуар ответил месье Малларме, когда однажды вечером в четверг, выходя из нашего дома, заговорил о маминых свойствах: „…обладая такими качествами, любая другая женщина нашла бы способ стать совершенно несносной“»[674]. Свойства, о которых говорил Ренуар, – это творческий художественный дар Моризо, ее красота, любезность и гостеприимство.

Сегодня высказывания Ренуара представляются нам оскорбительными и неуважительными, однако их нужно рассматривать в контексте того времени и присущего Ренуару стремления соглашаться с любым собеседником. Когда он пишет, что Жорж Санд – чудовищная корова на пяти ногах, он только повторяет мысли других, например Бодлера, который во всеуслышание хулил Санд, писал, что «она глупа, толста и болтлива. В ее представлениях о морали столько же глубины суждения и утонченности чувств, сколько у поломойки или содержанки… То, что существуют мужчины, которых влечет к этой шлюхе, говорит только о том, как низко пал мужской род в нашем поколении»[675]. На самом же деле Ренуар часто проявлял доброту, щедрость, непредвзятость, приязнь и уважение в отношении женщин – и это говорит громче, чем те слова, которые он отправил своему другу Бюрти.

В 1888 году причин придерживаться общепринятого мнения у Ренуара было более чем достаточно. Помимо проблем с неоднозначным восприятием его нового энгровского импрессионизма и с недостатком заказов, начало подводить здоровье. Шестью годами ранее он очень боялся, что его опять свалит мучительная пневмония, теперь же внезапно начались беды с зубами и глазами, породив страх, что какая-нибудь куда более серьезная болезнь может полностью отлучить его от мольберта, а такая судьба пугала художника более, чем смерть. Страхи его были обоснованны – симптомы действительно оказались первыми вестниками ревматоидного полиартрита, болезни, которая по ходу следующих тридцати лет постепенно превратила его в полного инвалида[676]. В августе 1888 года Ренуар пишет про свое состояние: «Проснулся сегодня утром с невралгической головной болью… Пошел к дантисту… Не знаю, сколько еще буду ходить, закутавшись в хлопок и шерсть»[677].

Через четыре месяца у Ренуара случился первый настоящий приступ ревматического паралича. Все началось в Эссуа 29 декабря 1888 года – снова разболелись зубы, и он написал Жоржу Шарпантье: «Страдаю от невыносимой зубной невралгии»[678]. Он стал тревожиться о том, что не в состоянии будет вернуться в Париж, чтобы продолжить работу. В январе 1889 года он жаловался Эжену Мане, мужу Моризо: «Я болен: простудился в деревне, меня разбил лицевой, местный, ревматический и пр. паралич… Коротко говоря, у меня обездвижена половина лица, мне назначили два месяца электрических процедур. Выходить на улицу запрещено, чтобы не подхватить новую простуду. Полагаю, ничего серьезного, однако пока никаких улучшений [в смысле лицевого паралича]»[679]. Вскоре после этого он отправил Эжену еще одно письмо: «У меня проблемы с глазами, как у Дега»[680]. В декабре 1888 года он в отчаянии пишет агенту: «Думал на днях вернуться, но вновь разболелись зубы. Несколько дней не спал. Сейчас боль прошла, но половина головы распухла, один глаз не открывается. Есть не могу. Что будет после? Ехать в таком состоянии невозможно… Надеюсь, завтра глаз откроется и я закончу работу»[681]. Через несколько дней он достаточно оправился, чтобы собраться в дорогу, и написал Мюре: «Еду в Париж завтра или послезавтра. Очень раздражен; мне кажется, у меня абсцесс в ухе. Сильнейшая боль. Напиши мне [на домашний адрес], рю Удон, 18»[682].