Через девять месяцев Ренуара по-прежнему донимали приступы боли, Берару он описал их так: «После визита к дантисту сильные боли не прекратились. Сегодня болит меньше… После невыносимых страданий из-за зубов и голода, вызванного их отсутствием, мне вставят новые зубы, и, если здоровье поправится, я вернусь к работе»[683]. К работе Ренуар вернулся, однако здоровье так и не поправилось. Ему удалили много зубов, в результате пришлось есть протертую пищу или пить жидкости через соломинку[684]. На фотографиях этого периода сорокавосьмилетний Ренуар выглядит изможденным, хрупким и постаревшим. При этом живопись его стала еще более гедонистической. Томные женщины с пышными формами воплощают в себе чувственность, которая исчезала из его жизни[685]. Искусство стало отдушиной и лекарством – еще более действенным, чем в былые времена.

Ренуару было почти 50 лет, когда 21 января 1891 года Андре Меллерио взял у него интервью для статьи о художниках и их мастерских для журнала L’Art dans les deux mondes («Искусство в двух мирах», под двумя мирами понимались Европа и Америка): «Изможденный человек, тревожный, невероятный оригинал… с обтянутыми скулами, запавшими щеками, жилками, во множестве проступающими на лбу. Редеющие волосы падают на воротник, а порой встают дыбом, отброшенные резким движением руки. Борода с проседью, слегка косматая. Очень худое тело, длинные пальцы. Ренуару свойственна нервность… Стоя, он отрывисто жестикулирует, легко возбуждается. Тихий голос делается громче. Заканчивает фразу напористо, повернувшись на месте вполоборота, потом шагает в другой конец комнаты, качая головой, неровной походкой, словно решил положить конец обсуждению… Мятущаяся натура Ренуара представляет собой резкий контраст его мягко-гармоничным представлениям о женщинах. Женщина на его картинах утонченно-грациозна, написана нежными, бархатистыми тонами. На фоне дымчатого, почти прозрачного фона она выглядит очаровательно: белоснежное лицо, ярко-розовые скулы, пухлые губы свежего и чистого алого цвета. И на фоне этой роскошной плоти, подцвеченной яркими тонами, которые объединены в одно тончайшими нюансами, сияют живостью глаза, глубокого черного или синего цвета, неизменно исполненные жизни»[686].

Через год, в августе 1892 года, некий журналист пришел к Ренуару домой взять анонимное интервью и потом сообщил в ежедневной газете «Эклер»: «Месье Ренуар живет на Монмартре [рю Жирардон, 13], в небольшом доме с изумительным видом. В садике резвится юный Пьер Ренуар, воспитанный мальчик, которого отец боготворит… Художник работает каждый день. Рано утром он приходит из своего небольшого дома на холме Монмартр в мастерскую в тупике Элен. До полудня он неустанно трудится, потом, после короткого перерыва, продолжает работать до конца дня… В работу он вкладывает неизменное усердие, а еще постоянно начинает заново! Если вы придете к нему в мастерскую – но должен предупредить, что, если вы не принадлежите к числу тех его немногочисленных друзей, для которых двери приоткрыты, вас не встретит теплый прием, – вас поразит буйство его таланта, буйство, которое просматривается в сотнях набросков, вариантов, эскизов, в полотнах, разбросанных тут и там… Жизнь месье Ренуара состоит из работы и созерцания. Более простого и скромного человека невозможно себе вообразить»[687].

На момент этого интервью, через пять лет после создания «Больших купальщиц», даже Дюран-Рюэль вынужден был признать, что работы Ренуара стали бесспорно красивыми. После достаточно враждебного приема, оказанного энгровскому импрессионизму, Ренуар слегка изменил свой стиль. Он смягчил линию и стал вписывать ранее обособленные фигуры в импрессионистический фон, тем самым удовлетворив требованию Писсарро, что целью искусства является единство. В итоге он вернулся к классическому импрессионизму и создавал вариации на его тему до самой своей смерти тридцать один год спустя. Он продолжал изображать материнство, семейный круг и обнаженную натуру. По мере прогрессирования болезни и постепенной утраты мелкой моторики он стал писать более крупным, свободным мазком.

Однако начиная с 1888 или 1889-го, в первые годы обновленного классического импрессионизма, Ренуар продолжал сомневаться, в правильном ли направлении он движется. В июле 1888 года, когда критик Клод Роже-Маркс предложил ему выставить свои работы, Ренуар ответил: «Когда мне выпадет счастье с Вами увидеться, я Вам объясню очень простую вещь: что все написанное представляется мне скверным и мне очень больно будет видеть эти работы на выставке»[688]. Три года спустя Ренуар продолжал испытывать сомнения по поводу своего стиля. 5 марта 1891 года он пишет Дюран-Рюэлю: «Я изо всех сил стараюсь прекратить валять дурака. Мне вот уже четыре дня [sic] как исполнилось пятьдесят, и я староват для того, чтобы продолжать искания»[689]. В тот же день он выразил схожую мысль в письме к Берару: «Я всегда мечтаю о тех вещах, которые мне не по силам, и не умею просто делать то, что у меня получается. Слишком поздно от этого излечиваться. Умру, не раскаявшись»[690].

Наконец через месяц после этих безрадостных посланий Ренуар с новообретенной уверенностью в себе пишет Дюран-Рюэлю: «Привезу с собой несколько эскизов. В Париже решим, чего они стоят. Здесь я не понимаю. В любом случае, мне кажется, я сдвинулся с места и смогу продуктивно работать в мастерской»[691]. Судя по всему, агент не разделял энтузиазма художника и, видимо, высказал ему свои представления о том, как нужно писать, чтобы работы нравились клиентам. Через три месяца, в июле 1891 года, Ренуар пожаловался Кассатт, которая сообщила об этом Писсарро, а тот – своему сыну: «Похоже, по словам мисс Кассатт, он [Дюран-Рюэль] берет все подряд у Ренуара, который очень недоволен тем, что вынужден писать так, чтобы понравиться публике!»[692] Ренуар, как это было для него типично, напрямую не высказал агенту своих обид.