Поэтому поклонение Уильяму было порождено интересами местного клира, семейными маневрами и духовной активностью, типичной для Англии XII века. В этом культе не имелось ничего особенно новаторского, он не был сосредоточен на общественном, экономическом или религиозном состязании между христианами и евреями. Он не привел к религиозным бунтам, общественным беспорядкам, изгнаниям евреев, он не породил особого религиозного рвения. Нет никаких свидетельств того, что после смерти юного подмастерья Норвич действительно охватил предполагаемый в «Житии» религиозный пыл[554].

Св. Уильям не пользовался особой популярностью даже в Восточной Англии, он так и не стал важным святым, как на то надеялись монахи с епископом, и не принес собору особых богатств. Попытки создать и распространить культ Уильяма не были следствием деятельности какого-то конкретного человека, как не были они и спонтанным проявлением страха христиан перед евреями. Многие последователи культа Уильяма четко располагаются в сфере пересечения интересов и семей, с которыми мы уже встречались в связи с рыцарем Симоном де Новером и епископом Тарбом. Юный подмастерье Уильям никогда не был важным местным или региональным святым, являясь, скорее, выразителем обширных интересов епископа и приората при Норвичском соборе.

Некоторые исследователи подчеркивали «народные» и «светские» истоки культа Уильяма, говоря, что он распространился по всей Восточной Англии[555]. Однако культ этот привлек лишь небольшую и слаженную общину верующих, не имеющую видимых связей с еврейско-христианскими спорами. Эти мужчины, женщины и дети не имели сомнений касательно Причастия, это были простые ортодоксальные верующие, набожные и впечатлительные. В святости Уильяма и, следовательно, в обвинении в ритуальном убийстве сомневались вовсе не образованные монахи из приората, как полагают многие, но миряне Норвича и окружающих земель.

В своей роли святого покровителя Уильям служил целям приората при Норвичском соборе в контексте его отношений со светским обществом и соперничества с аббатством Бери. Несмотря на утверждения некоторых авторов, к мощам Уильяма не стекались паломники, они не стали для приората статьей особых доходов, равно как и центром всплеска бешеной ненависти к местным евреям. Не в Англии, а за ее границами история Уильяма будет иметь наиболее сильное и длительное влияние.

Обвинение евреев в ритуальном убийстве вовсе не распространялось быстрыми, равномерными и широкими волнами; в следующем поколении оно возникало в северной Европе краткими вспышками. Всякий раз, как это происходило, рассказчики повторяли основной сюжет «Жития и страстей Уильяма Норвичского» Томаса Монмутского, добавляя собственные вариации для своих собственных целей, каждый раз разных. Мы проанализируем нарративы, касающиеся четырех детей, которых считали мучениками: Гарольда Глостерского, безымянного ребенка из Блуа, Роберта Берийского и Ришара Понтуазского. Обвинение вновь возникло около 1168 года, на другом конце Англии, недалеко от границы с Уэльсом. Около 1170 года его выдвинули в северной Франции, в 1171 году – в Блуа в нижнем течении Луары, а в 1181‐м – в Бери-Сент-Эдмундсе, а также в Париже. И лишь спустя еще десятилетие подобный навет появляется снова. Никаких конкретных способов распространения нарратива из Норвича в другие города не установлено; традиционно предполагается, что рассказы об обвинениях евреев в ритуальном убийстве быстро передавались из уст в уста и так расходились весьма широко, при этом обретая подражателей.

Из-за скудости документальных свидетельств слишком мало внимания уделялось распространению клеветнических обвинений и порождаемых ими «подражательных культов». Сохранившиеся данные той эпохи состоят из нескольких строчек, посвященных событиям в Глостере, нескольких страниц про события в Блуа и единственной фразы о событиях в Бери-Сент-Эдмундсе. Аргументы, основанные на такой мизерной информации, оказываются по необходимости предположительными. Поэтому некоторые исследователи вообще пренебрегают этими свидетельствами. Однако ключевым здесь является именно вопрос распространения кровавого навета. Повторим, что протагонисты данного нарратива – типичные персонажи того времени. Эти люди фигурируют в хрониках и грамотах, их родословные тщательно записаны, они делали вклады на церкви и участвовали в знаменитых сражениях. Рассматривая такие случаи, мы движемся вверх по социальной лестнице – от обнищавшего английского графа к беднеющему графу французскому, к честолюбивому аббату и изобретательному королю.

Ил. 8. Граффити из Норвичского собора

Во время проходившего в Лондоне суда над убийцей защищавший его епископ выдвинул, как мы видели, встречное обвинение в ритуальном убийстве, чтобы виновный ушел от ответственности; и вскоре стало ясно, что это утверждение можно использовать далеко не только в судах и в монастырях. Граф, настоятель и король усмотрели в кровавом навете способ достижения своих политических целей. В каждом случае влиятельный сеньор использовал его, чтобы разделить представлявшееся относительно гармоничным общество христиан и евреев, добиваясь при этом конкретной выгоды для себя. Каждый случай был по-своему уникален, но ни в одном из них страх перед еврейской агрессией против христиан или желание обрести привлекающего кающихся паломников святого (именно этой причиной чаще всего объясняют распространение нарратива Томаса Монмутского) не являлись главной движущей силой[556].

В Глостере кровавый навет представлял угрозу для новоприбывших иммигрантов, которые пытались найти свое место в быстро растущем приграничном городе. Всячески стремясь избежать любых обвинений в нелояльности, евреи быстро предпринимали различные шаги, чтобы умилостивить местных сеньоров (как церковных, так и светских), предоставляя займы графу Глостерскому и его людям на предприятие, казавшееся всем безумием. Они рисковали навлечь на себя гнев короля, который мог наложить на них штраф, а также потерять ссуженные деньги. Когда евреев обвинили в ритуальном убийстве и они оказались перед лицом гневного осуждения со стороны своих соседей, некоторые из них покинули Глостер и основали новую общину ниже по реке Северн.