В Блуа, в центральной Франции, граф Тибо V использовал кровавый навет, чтобы утвердить свою независимость от французского короля, успешно подчинявшего своей власти аристократию, постепенно отбирая у дворянства традиционные права и привилегии, превращая тех, кто считал себя практически равными монарху, в озлобленных подданных. Граф Блуаский не располагал духовными и экономическими ресурсами короны, и он использовал имевшиеся у него юридические возможности, манипулируя политическими, сексуальными и религиозными символами к своей вящей выгоде. Сожжение более тридцати евреев из Блуа следует рассматривать как попытку графа заявить о своих притязаниях на королевские прерогативы. Заимствуя элементы норвичской истории для своих собственных целей, он пополнил казну, а также поднял собственный политический и религиозный статус.

В аббатстве Бери-Сент-Эдмундс церковный иерарх, стремившийся стать настоятелем, воспользовался кровавым наветом, чтобы создать культ младенца-мученика, способный потягаться с норвичским. Аббат манипулировал обвинениями против евреев, чтобы расколоть знаменитую обитель на две фракции, занявшие противоположные позиции по вопросу об отношении к местным евреям. Стратегия сработала. Раскол принес ему победу на выборах настоятеля, и он предпринял различные финансовые маневры, чтобы заручиться институциональной поддержкой после выдвижения обвинения, а затем превратил изгнание евреев в своего рода знамя, под которым продвигал и укреплял независимость аббатства от епископа и, что более важно, от короля.

В Париже король Франции Филипп II Август использовал обвинение в ритуальном убийстве для оправдания высылки евреев из королевских владений. Он ставил своей целью объединить и очистить город, избранный им в качестве постоянной резиденции, а также упорядочить земельное сеньориальное право.

Он экспроприировал значительное имущество евреев и использовал их деньги, чтобы построить гробницу предполагаемого ребенка-жертвы. Филипп также перестроил те районы города, где раньше жили евреи, чтобы получать прибыль от растущей торговли, и стал сеньором и покровителем купеческого квартала. Вскоре он воздвиг вокруг него новые городские стены.

В каждом случае кровавый навет вступал в противоречие с официальным учением церкви, уже давно утверждавшей, что в христианском обществе евреев надо защищать. Но изначальная история Уильяма Норвичского по сути своей не представлялась христианам невероятной. Ее поддерживала вера в мученичество невинных младенцев, убитых по приказу Ирода, культ которых быстро распространялся в XII веке. Этот культ опирался на авторитет Писания и многовековое поклонение, но в обществе, где младенчество – Христа, Иоанна Крестителя, Девы Марии, св. Эдмунда и других святых – представляло огромный интерес для широкой публики, он обрел новое звучание. Равное внимание уделялось и младенцу-жертве или младенцам-жертвам, и их страдающим матерям, и тем, кто был, согласно традиции, повинен в этих злодеяниях. В число неутешно плачущих входили и Рахиль из еврейской Библии, и матери Вифлеема эпохи Ирода, и Мария – мать младенца Иисуса, mater dolorosa у Распятия, и образ самой церкви. В библейской экзегезе эти матери соединялись, а средневековых матерей поощряли к самоотождествлению с ними. Рассмотрение объявленных мучениками юных святых XII века в таком контексте объясняет многие элементы будущего зловещего базового нарратива о предполагаемом зверстве евреев.

Как и в Норвиче десятилетиями ранее, церковная культовая практика и местные и политические условия соединились в убедительных историях, весьма полезных для тех, кто их распространял. Чем чаще такие повествования повторялись и чем более влиятельные люди их использовали, тем более авторитетными они становились. В результате рассказы, которые в период Второго крестового похода считались невероятными, ко времени Третьего (1189–1192) принимались на веру едва ли не повсеместно. Истории английского графа, французского графа, аббата и короля показывают, как версия, которую придумал епископ в Лондоне во время суда над убийцей, стала считаться правдой, а вымысел стал фактом.

В марте 1168 года рыбаки вытащили из реки Северн рядом с аббатством св. Петра в Глостере мертвое тело. Его осмотрели монахи и еще несколько человек, а затем оно было торжественно положено в церкви аббатства (ныне Глостерский собор). Утверждалось, что жертву, которую, как выяснилось, звали Гарольд, убили евреи. По ранам заключили, что Гарольда поджаривали и жгли, как животное на вертеле. Выводов, сделанных на основании осмотра тела, оказалось достаточно, чтобы обвинить в убийстве еврейскую общину. Единственный абзац, в котором излагаются эти сведения, содержится в позднесредневековой истории аббатства св. Петра, но более ни об обвинении, ни о том, чем кончилось дело, ничего не известно[557]. Отсутствие других источников, как церковных, так и светских, говорит о том, что и Гарольд Глостерский, и его история были мало кому интересны[558].

Глостер серьезно пострадал в ходе гражданской войны между Стефаном и Матильдой, а потом, с восстановлением мира и политической стабильности, – от королевских поборов. Обители св. Петра досталось особенно сильно. В начале века аббатство было одним из ведущих бенедиктинских монастырей в Британии, а потом потеряло богатые земли, распродало драгоценные произведения искусства, и монахи пришли в такое отчаяние, что даже подделывали документы, пытаясь возместить понесенные ими потери. Самый влиятельный сеньор в округе, Ричард де Клер, также срочно искал денег на свои военные авантюры.

Глостер расположен в ближайшей к устью реки точке переправы через Северн, между Южным Уэльсом и Англией; в то время стратегическое расположение города придавало ему особую важность в глазах английских королей[559]. Растущая железорудная промышленность Глостершира поставляла оружие для военных вылазок в Уэльс и Ирландию. Глостерский монетный двор когда-то был одним из самых значительных в Англии, а королевский замок, перестроенный в начале века, норманнские короли неизменно поддерживали в отличном состоянии и доверяли наследственным кастелянам и шерифам. Религиозность жителей Глостера отразилась в большом количестве церквей[560]. Поэтому, как и в Норвиче, обвинение в ритуальном убийстве возникло не в глухой провинции под влиянием неуправляемой, жаждущей крови толпы, бесчинствующих низших классов, но в стратегически и экономически важном центре, под бдительным надзором властей. Глостер был воротами в Уэльс, который норманны пытались покорить с тех пор, как Вильгельм завоевал Англию, путем создания на границе Англии и Уэльса цепочки «пограничных маноров», вверенных так называемым пограничным лордам, обладавшим большой властью и независимым от правового контроля короля. Семья де Клеров, на всем протяжении XII века возглавлявшая норманнское наступление на Уэльс, также имела большой вес в Восточной Англии, и в результате между этими двумя территориями существовали тесные связи[561]. Как и Норвич, Глостер был процветающим городом, хотя и конкурировал с Бристолем, который располагался ближе к морю в устье Северна.