– Марин, ну что ты такого сделала-то? Картинка, конечно, получилась впечатляющая…

– Картинка?

Марина, наконец, подняла голову, и Леший даже зажмурился на секунду, такое у нее было лицо.

– Это вы с Толей картинку видели, но вы-то знали, в чем дело. А он – поверил. Пусть на пару минут, но поверил. Ты знаешь, что он пережил? Ты представь, что бы ты чувствовал, если б такое увидел! А Аркаша все-таки любит ее. По-своему. Как вы говорите.

Леший открыл было рот – спросить: «Кто это – вы?» Но догадался сам: вы – мужчины. Они молчали, мрачно глядя друг на друга. И оба знали, о чем думает другой.

– Лёш, у меня внутри… одна ненависть. Я себя ненавижу. Всех ненавижу.

– И… меня?

Она не ответила. Леший повернулся и пошел к выходу, но у самой двери остановился и долго стоял, не в силах уйти. Он уныло смотрел на обитую коричневой кожей входную дверь, зачем-то потрогал пальцем золотые гвоздики обивки, а потом несколько раз ударил кулаком по двери: «Какого черта?! Нет, какого черта! Чтоб он провалился, этот Аркаша с его бабами!» И вернулся назад. Марина лежала на диване в любимой позе – даже не дотрагиваясь, Лёшка чувствовал, какая она ледяная. В воздухе что-то искрило и потрескивало – кожу у Лешего закололо. Он сел рядом, стащил через голову джемпер, усадил Марину на колени, укрыл ей ноги джемпером и обнял, согревая. Она сидела, как неживая, потом пошевелилась и обняла его за спину. Еще помолчав, Марина с трудом выговорила:

– Почему ты… не ушел?

– Я же нужен тебе.

– Да. Прости меня.

– Все хорошо. Я понимаю.

Они опять долго молчали, потом Марина сказала почти нормальным голосом:

– Ты знаешь, мы тут как-то с Мусей о любви разговаривали…

– Не рано ли?

– Рано? Как бы поздно не было. Но мы не об этом, о другой любви. Когда ж это было? Я кормила еще. В общем, она меня к Совятам приревновала, представляешь?

– Муська?

– Да. И я объясняла ей про любовь. Что на всех хватит, потому что с каждым новым ребенком рождается и новая любовь. Она слушала-слушала, задумалась, а потом и говорит: «Все равно ты больше всех папу любишь! У тебя даже голос меняется, когда ты с ним говоришь!» Представляешь? А я и не замечала – про голос. А ты?

– И я не замечал. Привык, за столько-то лет.

– Ты же знаешь, что я тебя люблю, правда?

– Знаю. И ты мне напоминаешь. Время от времени. Вот сейчас – это третий раз.

– Как… третий раз? За всю жизнь?

– Ну да. Я считаю. Первый раз – в деревне, когда мы Мусю сделали. Второй – в Костроме. Ну, когда… Ты помнишь. А третий – сейчас.

– Не может быть! – Марина так расстроилась, что Леший даже рассмеялся:

– Ну что ты. Я шучу. Я же слышу, как ты мысленно говоришь! Каждый раз слышу, правда. И когда вот так делаешь, – он поцеловал Марине руку, – ты тоже говоришь. Пусть без слов.

– Ну почему я такая! Тебе со мной рядом не холодно, нет?

– Мне с тобой – горячо! Марин, да тебе и говорить не надо, понимаешь? Ты сама – любовь.

Он поцеловал ее в губы, раз, другой – очень нежно, потом все более нетерпеливо.

– Лёш, ну что ты делаешь. Ты же знаешь, я не могу устоять никогда… Мы же не дома!

– Ну и хорошо, что не дома! Марин, грех такой шанс упускать! Когда мы еще… на свободе?! Я хоть полюбуюсь тобой вволю, а то дома все впопыхах да впотьмах!

– Ой, чем там любоваться-то?! Я толстая, как не знаю кто!

– И ничего не толстая! Ты такая складненькая, мягонькая! Ну, давай!

– Замурлыкал. Пойдем тогда на кровать, что ли. Там все чистое, я сама перестилала. Нет, неловко как-то…

– Да что неловко-то. Юлька и не узнает. Она тебе вообще обязана, что ты ее от этого мудака избавила.

– Не знаю… Может, зря мы к ним влезли?

– Ничего не зря. Если б не ты, Юлька бы себя до смерти уморила, а дети сиротами остались.

Они раздевались, стоя по обеим сторонам широкой Юлькиной кровати, – Леший успел первым:

– Сколько на тебе понадето-то! Ну, иди уже!

– Может, мне в душ сбегать, а?

– Обойдешься!

– Нет, правда, я быстренько…

– Иди сюда.

И Марина, засмеявшись, полезла к нему под одеяло…

– Давай тут останемся? Пусть они все, как хотят, – сказала Марина через полчаса, зевая.

– То-то. А ты еще не хотела. Не засни тут, смотри.

– Как это – не хотела? Очень даже…

– Ну, давай попросим у Юльки политического убежища!

– Политического! Сексуального, ты хочешь сказать?

Они оба не могли даже вспомнить, когда последний раз вот так беззаботно валились в постели и просто разговаривали.

– Митя-то! В Мусю влюблен, представляешь? И так серьезно, прямо по-взрослому. Страдает.

– А наша что, вертихвостка?

– Что? Дразнит его. Я уж с ней говорила, да она сейчас и сама с ним помягче стала, понимает, как ему тяжело.

– Да, бедные ребятишки…

– А Мусе очень Стивен нравится.

Лёшка хмыкнул:

– И что?

– А ничего. Ты же знаешь Стёпика – сплошная политкорректность! Он с ней очень хорош, правда! Настоящий старший брат. Как-то… ласково-насмешлив. Держит на расстоянии. Я думаю, не получится ничего. Он их с Ванькой как детей воспринимает, как брата с сестрой.

– А Ванька? Тоже в кого-нибудь влюблен?

– Да что ты! Он теленок теленком! Девчонки за ним бегают, а Ванька еще, как они сейчас говорят, не врубается.

Ванька статью и ростом пошел в отца и в свои одиннадцать с небольшим уже догонял Марину. Светлые волосы, материнские «озерные» глаза с длиннющими ресницами и румянец на щеках – красавец! Лёшка любил писать его полуобнаженным: у парня сложение прямо-таки античное. А Марина только головой качала, с ужасом думая, чего же им ждать, когда Ванька, наконец, «врубится».

– Слушай! – вспомнила она. – У Стивена же день рождения скоро, восемнадцать стукнет! Что ему дарить, ума не приложу. Может, со Свешниковыми объединиться?

– Ага, с ними объединишься! Анатолий уже приготовил подарок. Он Стёпке квартиру дарит. Так что мы можем присоединиться – как раз на лоджию и хватит.

– Да ты что! Надо же… Слушай, это Толя себя все виноватым чувствует перед Стивеном, не иначе.

– Я сначала думал, может Стёпке пианино купить? В новую-то квартиру? Но хороший инструмент столько стоит – не хуже квартиры. И я подумал – Марин, а если я ему свою машину отдам? Она почти новая…

– Она ж тебе так нравилась!