нельзя будить хаоса, нельзя допускать раздвоения – это чревато последствиями еще худшими. «Но не было единого Аблеухова: был номер первый, богоподобный, и номер второй, лягушонок. Оттого-то все то и произошло»[540], – многозначительно замечает автор, хорошо знающий, что ни Николаю Аполлоновичу, ни любому другому текстуальному воплощению «вечного сына» никуда от раздвоения не уйти, ибо оно укоренено в нем самом – их создателе и прототипе.

Отрицание пола, всего телесного и человеческого

Внешнее и внутреннее сходство с дамой, пестрые апартаменты и наряды, мелодраматичность, истеричность, капризность, нарциссизм, безответственность, двойственность – даже при всех этих условно женских особенностях Николай Аполлонович, разумеется, еще не становится женщиной. Но предстает и не самым однозначным мужчиной. Столь сильное в нем женское начало в неопределенной мере вытеснило из него начало мужское. Можно сказать, Николай Аполлонович изображен существом мужского пола, психологически сочетающим в себе существенные признаки и мужского, и женского. Интересно в этой связи общее наблюдение Ольги Матич по поводу русского декадентства: «<…> где-то на задворках платоновской вселенной Соловьева маячит образ декадентского андрогина, стирающего гендерные различия своим существованием в “извращенном” пространстве между мужским и женским»[541].

Чем мотивируется столь высокое содержание в Николае Аполлоновиче женского? Судя по всему, мотивировкой является его ненависть к родителю и протест против природной заданности – быть «отродьем» и воспроизводить своей жизнью ту же матрицу, воспроизводить в себе «производителя». Сам Белый, по свидетельству Марины Цветаевой, говорил ей:

Если уж непременно нужно быть чьим-то сыном, я бы предпочел, как Андерсен, быть сыном гробовщика <…>. Вы этого не ощущаете клеймом? Нет, конечно, вы же – дочь. Вы не несете на себе тяжести преемственности. Вы – просто вышли замуж, сразу замуж – да. А сын может только жениться, и это совсем не то, тогда его жена – жена сына профессора Бугаева. (Шепотом:) А бугай, это – бык. (И, уже громко, с обворожительной улыбкой:) Производитель[542].

Страницы «Петербурга» переполнены напоминаниями о наследственном сходстве Аблеухова-младшего с Аблеуховым-старшим – «до мельчайших изгибов, до невнятных дрожаний невыразимейших чувств». Они дополняются напоминаниями об отвращении сына к этому сходству и к «выделению всяческой родственности», в основе которой лежит «позорный физиологический акт». Ибо ничего личного, его, собственно Коленькина, в выделениях этих нет и быть не может: «<…> его, Коленьку, называли не Коленькой, а – отцовским отродьем! <…> Свой позор порождения перенес он и на виновника своего позора: на отца»[543].

Женщина, дочь, в глазах Белого (см. цитату из Цветаевой выше), избавлена от «тяжести преемственности», что, видимо, следует понимать так: дочь, в отличие от сына, за отца не отвечает. Видимо, в глазах автора «Петербурга» это наделяет женщину преимущественным положением, по крайней мере облегчает жизнь. По рассказу Цветаевой похоже, что в чем-то Белый как бы завидовал женщине – не наделил ли он такой завистью и своего героя? Нельзя ли на основании сходства героя с автором, да еще в свете отвращения Николая Аполлоновича к «наследственности» вообще и к себе как к «отцовскому отродью» в частности, предположить, что Николай Аполлонович сознательно уходит от навязанной ему до его рождения постылой мужской природы и стремится уподобиться, насколько можно, женщине? Действительно, Николай Аполлонович избавляется от ряда признаков мужского пола, и образовавшиеся пустоты заполняются элементами женственности. Однако этим дело не ограничивается.

Почтительно-любовное отношение Николая Аполлоновича к Канту, вкупе со штрихами его воззрений, подсказывает, что у Канта он должен был научиться во всем сомневаться. Но он идет дальше сомнения и критики – он отрицает и ниспровергает. Он восстает против установлений природы, отвергает устои общества, общечеловеческие нормы и чувства. Самым однозначным образом это говорится о таком предрассудке как любовь. Ощущая в себе некие смутные трепеты, он пытается разобраться: «Может быть – то любовь? Но любовь отрицал он»[544]. Это, вероятно, означает отрицание и своей любви к Софье Петровне, и целесообразности романтической любви вообще.

Так же решительно отвергает он библейские представления:

Рай Николай Аполлонович отрицал: рай <…> не совмещался <…> с идеалом высшего блага (не забудем, что Николай Аполлонович был кантианец; более того: когенианец); в этом смысле он был человек нирванический.

Под Нирваною разумел он – Ничто[545].

В формулировках не столь четких, но отрицает он и семейные узы, и понятия долга, и соображения гуманности. Тотальное отрицание неразумных слабостей человечности он теоретически обосновывает, записывает и проповедует: «<…> не он ли густо сеял семя теорий о безумии всяческих жалостей?»[546] Но не только проповедует. Николай Аполлонович, насколько это в его силах, воплощает свои проповеди в жизнь и себя перевоплощает по образу и подобию идеала сверхчеловека. А сверхчеловек должен выдавливать из себя человека.

Прежде всего надо отрешиться от животного в себе (животное – аспект человеческого). Умозрительное отрицание и физиологическая брезгливость по отношению к проклятию «порождения» показывают больше, чем отрицание отца и стоящего за ним мужского начала. Они означают еще более глубокое неприятие природного императива – неприятие пола как такового. Какая-то его часть хочет, чтобы люди были бесполыми. Раздвоение на мужское и женское – не столько болезнь, сколько симптом: присущее герою отторжение пола как атрибута человека внешне проявляется как вытеснение мужского начала началом женским. Однако Николай Аполлонович решает задачу более фундаментальную, чем отказ от мужского – избавиться от всего телесного, более того – не только животно-человеческого, но и сугубо человеческого в себе. Преодоление начинается с преодоления пола и продолжается преодолением в себе всех – телесных, душевных и социальных – свойств, которыми обычно обладают люди. Он ищет полного очищения; вспомним: «Под Нирваною разумел он – Ничто».

Николаю Аполлоновичу гадок сам способ продолжения рода: «<…> смысл слова “отродье” ему открылся вполне (чрез наблюдение над позорными замашками из жизни домашних животных), и, помнится, – Коленька плакал <…>»[547].

Николай Аполлонович испытывает физическое – до тошноты – отвращение к обоим полам – и мужскому, и женскому – как к орудиям продолжения рода: «<…> Николай Аполлонович – бывают же шалые мысли – представил себе фигурочку Аполлона Аполлоновича в момент исполнения супружеских отношений к матери, Анне Петровне: и Николай Аполлонович с новой силой почувствовал знакомую тошноту (ведь, в один из таких моментов он и был зачат)»[548].

Николай Аполлонович отвергает человека вообще (мужчину ли, женщину ли) – как продукт порождения: «<…> Коленька понял, что все, что ни есть на свете живого, – “отродье”, что людей-то и нет, потому что они – “порождения” <…>»[549].

Николай Аполлонович отказывается от пола. Он не хочет быть мужчиной, не хочет быть женщиной, не хочет быть андрогином – сочетанием мужского тела с дамскими замашками. Другой герой Белого, профессор Коробкин из «Московского чудака», в некотором роде достигает в некоторые моменты состояния бесполого существа, действия которого автор описывает в среднем роде: «сидело», «кушало», «бродило»[550]. Николай же Аполлонович идет дальше. Поскольку человек является носителем пола, продуктом и средством продолжения рода, он отказывается быть телесным существом вообще. Для этого существуют серьезные предпосылки.

Противоестественность отношений сына с родителями далеко выходит за возрастные и семантические пределы Эдипова комплекса. Она детерминирует движения души не только маленького Коленьки, но и взрослого Николая Аполлоновича. Когда отец объясняет, что измену матери не обсуждал с ним, считаясь с «естественными чувствами» сына, сына переворачивает: «Естественным чувствам! Чувства эти были во всяком случае неестественны…»[551] Семейный треугольник нарисован в «Петербурге» не так, как в саге о Котике или мемуарах:

<…> Аполлон Аполлонович Аблеухов, уже статский советник, совершил гнусный, формою оправданный акт: изнасиловал девушку; насильничество продолжалось года; а в одну из ночей зачат был Николай Аполлонович – между двух разнообразных улыбок: между улыбками похоти и покорности; удивительно ли, что Николай Аполлонович стал впоследствии сочетанием из отвращения,