Мы оба продолжаем пользоваться этой терминологией: как-бы-отчим, по-сути-племянница, практически-дядя, – дабы установить, что на самом деле кровной связи между нами нет, ни буквальной, ни юридической. Очевидно, мы оба понимаем, к чему идет дело.

Ты – больше, чем я, Сьюз. У меня на это и надежды нет; лишь томительное желанье. А у тебя есть план.

Ну еще б. Не спрашивай, с чего вдруг я уже допускаю, что это будет не просто дружественный разовый перепихон. Наверное, потому, что в некотором смысле мы уже Семья.

Вот он, милый Какауэй! Восточный рукав! Якорь наш сброшен. Немного искупнемся перед ужином, Сьюзен? Разомнем старую мускулатуру?

Происходит так легко, что можно подумать – мы все отрепетировали. Ныряя с планширя, я знаю, что, когда мы соприкоснемся в следующий раз, это будет уже всерьез, а до обещанного ужина еще далеко. Несколько минут мы плещемся вокруг на глубине у северо-восточной оконечности Какауэя. Вот я вижу тебя на забортном трапе. Подплываю; ты протягиваешь мне руку, мило улыбаясь, как у тебя это обычно, и я вдруг на тебя набрасываюсь.

Ты меня поражаешь: такая страсть. Ты жаркая, как цыганка! В нашей Сьюзен много от Кармен Б. Секлер.

Но и ты не плошаешь. Произносишь всего одно слово…

Наверх.

И практически швыряешь меня с трапа на палубу. Мы взлетаем, как две ракеты в фейерверке!

Как целая гроздь ракет. После ты сидишь по-турецки на диванчике, обеими руками поднимая волосы, и улыбаешься.

Впитываю. Тебя.

Я пытаюсь впитать. Нас. Твои первые посткоитальные слова, цитирую: Бортовой Роман.

Это экзорцизм. Твой ответ на это, цитирую: Пусть этот рейс не кончается.

Сьюзен. Пусть же не кончается.

До Балтимора я добираюсь фактически через неделю. На следующий день, не спозаранку, мы доплываем до Честертауна проверить, все ли в порядке с моим автомобилем, и я звоню домой объявить, что мы тут еще немного поплаваем. Пускай не волнуются. Осознав, что происходит, Мим в восторге: по всему причалу из платного телефона разносится ее визг: Шуши! Ма секунду медлит, затем хмыкает и просит позвать к телефону тебя. Потом произносит: Ладно, не надо, – поговорит с тобой посредством СЧВ[124].

Если и говорит, до меня не доходит.

Там все просто. В ту неделю ты учишь меня ходить под парусом.

А ты учишь меня летать. Я поверить не могу своей удаче! И я никогда не бывал в постели с такой пылкой женщиной.

Шеф и Вирджи, когда подходит срок, воспринимают известие хорошо.

Они так и не прониклись к Мэрилин Марш, а тебе всегда благоволили. Меня беспокоило, как потом к этому отнесется твоя Бабуля, когда и ей надо будет сообщить. Одно дело, что с ее снохой все эти годы живет Граф: было понимание, что у Кармен все сикось-накось. Но чтоб ее премиальная внучка спуталась с разведенным гоем на пятнадцать лет ее старше, без какой-либо определенной профессии…

Послушай: я б могла привести в дом четырехногого готтентона, и Бабуля б его полюбила, если б мы с ним любили друг дружку до беспамятства.

Мы и любили. Любим. Вон впереди остров Тополиный. Сплавляться на этом плоту нам нужно быстрей – так, как обрастали плотью года́ с тех пор.

Та неделя на плаву была идеальной неделей. Идиллическая погода. Теплая вода, в которой ночью можно купаться голыми вместе с ночесветками. Узнавать друг дружку дни напролет, дни плавания и разговоров. Жадно впитывать друг дружку.

Идеально. Наконец приходит пора завязывать и разъезжаться по нашим отдельным адресам, наверстывать дела. Но разлучаться нам невыносимо. Ты бросаешь свое летнее репетиторство в Балтиморе; я перетасовываю свои консультационные договоры; и в середине июля, не когда-нибудь в другое время года, мы сбегаем на Карибье, фрахтуем из Тортолы яхту без экипажа и еще двенадцать дней плаваем по Британским Виргинам.

Неплохой способ упрочить знакомство. Рай – земля ничейная; судно не знакомо никому из нас, воды – тоже. Мы не только плаваем с масками, ходим под парусом, купаемся и занимаемся сексом – нам приходится вместе справляться с несколькими гадкими обстоятельствами: шквалы с дождем, якорь не держит, иголки морских ежей.

Та баба из Таможни США в Сент-Джонсе бухты Крус, которую мне хотелось удушить. Пьяный мудак, который нам якорный трос запутал в два часа ночи в бухте острова Нормена.

Я начинаю видеть сноровку моего нового мужчины под ударами судьбы, если не изящество. Его терпение, здравомыслие, его высокий порог паники. Его осведомленность во всем и размах жизненного опыта – по сравнению с моими. Его уменье делать так, чтобы почти все работало. Его непринужденность и общую благожелательность. Его добродушие и широту натуры. К тому ж зачастую и его пенис.

Я вижу логистическое здравомыслие моей новой женщины; ее бодрость в трудных обстоятельствах; ее кулинарные изобретательность и искусность; как быстро она всему учится и потом не забывает; как наслаждается всевозможными людьми и ситуациями и проницательно их оценивает; ее решительность вообще – я б даже сказал мужество. Широту ее натуры. Количество и разнообразие ее страстей. И обилие ее нагой кожи.

А в дебете у нас…

Дебет пропустим.

Сладкое Карибье. Станешь ли ты мне супругом, Фенвик?

Стану. А ты – мне, Сьюзен, в канун нового 1972 года, чтобы весь григорианский мир орал от восторга вместе с нами?

И можно воспользоваться налоговым преимуществом. Жить будем для начала у тебя в Аннаполисе: это достаточно близко от школы Мадейра и Колледж-Парка для меня, а тебе в Лэнгли не нужно присутствовать каждый день. Готова спорить, я даже смогу ездить на следующий год на свою академическую работу в Честертауне. Свадьбу устраивать будем?

Чего б и нет? Славную еврейскую, ради тебя и Бабули. Хочу, чтобы Оруноко был дружкой жениха; но ему до сих пор больно от развода, пусть тот и произошел по взаимному согласию и без вмешательства третьих лиц. И хотя его чувство к тебе никогда не было особо серьезным, влюбленность все равно была настоящей. То, что я тебя у него отнял, не вполне способно утихомирить какие бы то ни были нерешенные эдиповы поползновенья, что могут у него быть.

Все равно спроси.

Спрашиваю. Благослови боженька его сердце, он ударяется в слезы, к его собственному изумленью, – совсем как я на своем втором курсе, когда узнал, что Граф добился своего с Мэрилин Марш. Потом принимается ржать над своей долгой безрассудной страстью; говорит мне, что, когда я в свои восемьдесят пять умру, ему будет шестьдесят пять, а тебе семьдесят. Его молодость тогда придется тебе по нраву, и он