«Едва ли возьмет», – подумала Лютава. Посмотрела в глаза Обиляне и поняла, что Вершинина вдова тоже так думает. Потому и предупреждает, чтобы облегчить молодому князю разрыв уговора с вятичами.

«А моя‑то судьба ищет ли меня?» – подумала вдруг Лютава, проводив Обиляну.

Знает ли тот человек, что ему нужно ее найти? Может, тоже где‑то бродит, как в темном лесу, приглядывается ко всем встречным девкам. Или живет себе и в ус не дует?

– Живи, Кострома! – восклицал девичий хор, окружавший поле.

Все были одеты в белые рубахи с длинными, почти до земли, рукавами, лица скрывали берестяные личины, из‑под которых голоса звучали глухо и навевали жуть.

– Живите и вы! – отвечала с середины льнища Кострома – русалка, вместо одежды закутанная во множество стеблей необмятого льна.

Как и последний сноп жита, последний льняной сноп сохраняли после уборки до самого посева нового лета. У ног ее было выстроено угощение: горшочки с киселем, кринки молока, миски с блинами и яйцами.

– Что делаешь?

– Куделю мну!

– Мни хорошенько!

И круг шел дальше, а Кострома плясала, размахивая длинными рукавами белой рубахи. Это неуклюжее существо совсем не напоминало человека – живой лохматый сноп, на верхушке украшенный берестяной личиной.

– Живи, Кострома!

– Живите и вы!

– Что делаешь?

– Куделю чешу!

– Чеши хорошенько!

Велик‑день Ярилы Сильного уже клонился к вечеру. Нынче с утра «прыгали в поневу» девушки, достигшие зрелости за прошедший год и теперь допущенные в игрища взрослых девиц. Впервые Золотава и ее ровесницы встали в этот круг, за которым раньше лишь наблюдали от опушки, и их распирала смешанная с жутью гордость оттого, что и они теперь делают самое важное дело на свете – помогают вырасти льну. Жаль, огня их глаз и сияния лиц не было видно под берестяными скуратами.

Руководила всеми Лютава – самая старшая из девушек и по возрасту, и по роду. Все те, кто о ней говорил нехорошо, на заре явились с подарками – мириться. Ведь если она не допустит кого в круги Ярилина дня, то и о замужестве на ближайший год можно забыть, а это девицам хуже смерти. К тому же весь Ратиславль уже был убежден, что Лютаву отдадут за княжича Ярогнева, и досада младших улеглась – вслед за ней и им дорожка проляжет из родного дома. Ублаготворенные девицы с удвоенным усердием завивали в венки березовые ветви, украшали их лентами, низками глиняных раскрашенных бус, платками, рушниками, новыми сорочками – чтобы русалкам было в чем поплясать. Живые девушки брали русалок «в сестры», а те за это наделяли их своей благодетельной силой, чтобы нести ее на поля. Дошел черед и до русалки Костромы – покровительницы льнища.

– Что делаешь, Кострома?

– Ох, заболела я! – Русалка согнулась и жалобно застонала.

– Лечись хорошенько!

Но несмотря на эти пожелания, Кострома улеглась на землю и объявила, что померла. А как иначе, если каждый год созревший лен дергают из борозд и безжалостно треплют, мнут, чешут, раздергивают по жилочкам, по волоконцам?

– Кострома померла! – завопила Ветлица, снова вспомнив ссору на этом самом льнище. – Ох, померла!

И по знаку все девушки бросились в середину поля и стали рвать наряд Костромы. Льняные стебли, мусор и пыль от сухой костры летели во все стороны, так что девки визжали, жмурились, прикрывали глаза ладонями и все‑таки дергали, рвали с таким усердием, будто уже работают ради своего приданого. И вот весь последний сноп оказался разметан по полю, где скоро проклюнутся новые стебельки, а Кострома в одной белой рубахе с длинными рукавами и берестяной личине лежала «мертвая» посередине.

С притворными причитаниями девки подняли ее, водрузили на носилки и понесли к реке. Где и вывалили в воду под плач и вопли, отдававшие некоторым злорадством, а потом пошли прочь.

Только одна плакальщица задержалась, незаметно скользнув за кусты. Сидела тихо, ничем не выдавая своего присутствия, пока «покойная» Кострома выбиралась на берег, снимала рубашку, отжимала волосы и вновь одевалась в сухую долгорукавку, оказавшуюся, о чудо, под этим самым кустом. Только когда она опять надела личину и расправила длинные мокрые волосы, ее подруга вышла из‑за куста.

– Пойдем, поищи мне кукушкину траву, – попросила она.

– Кукушкину траву? – повторила Лютава. Ни обрядовые рубахи, ни личины не могли помешать им с Далянкой узнать друг друга – слава богам, знакомы, сколько себя помнят. – И тебе до смерти замуж хочется?

– Я хочу узнать, кто у меня родится! – Далянка негромко засмеялась. – Жених‑то у меня уже есть.

– Вот как! – Лютава взглянула на нее сквозь прорези личины. – Под каким же кустом ты этот грибок нашла?

– Да что я! – Далянка махнула рукой. – Мне мать утром сказала. Они с отцом и стариками уже все решили и с жениховым родом сладили.

– Кто же это такой?

– Да… твой брат!

– Который? – У Лютавы екнуло сердце при мысли о Лютомере, но она никогда не забывала, что братьев в разной близости родства у нее с два десятка.

– Угадай! – дразня, смеялась Далянка, но даже под личиной было видно, что она довольна своей участью.

– А вот сейчас угадаю!

Лютава отвернулась от нее и устремила взгляд в глубину березовой рощи, где они так часто гуляли вдвоем в последние лет пятнадцать. В начале этих прогулок Далянка, на два года моложе Лютавы, цеплялась за ее руку, потому что еще плохо умела ходить на своих пухлых ножках. И вот – не пройдет и нескольких лет, и ее маленькая дочка станет здесь гулять…

Сквозь прорези берестяной русалочьей личины Лютава по‑иному видела мир. Вот эта дочка, так похожая на маленькую Далянку. Вот сама Далянка – в женском уборе, волоснике и убрусе, с красивой красной тесьмой и серебряными заушницами, в навершнике, вышитом красными нитями и полыхающем, будто маков цвет… И кто‑то стоит рядом с ней… мужчина… знакомое лицо…

– Деди… Дедислав! – воскликнула она, вспомнив настоящее родовое имя двоюродного брата, который вернулся из стаи в город вместе с Лютомером. – Это же он, да?

В ответ Далянка лишь кивнула, смущенная, но и довольная.

– Как он воротится, сразу свадьба будет, – добавила она. – Решили осени не ждать. Вот бы на Купалу они вернулись!

– Ты рада? – спросила Лютава. – Он тебе нравится? А что же раньше не говорила?

– Пока он в бойниках был, чего было и думать? Вот только не знаю… Он‑то обрадуется?

– Еще как! Он сам меня просил помочь тебя высватать.

– Правда? – Далянка вскинулась и схватила ее за руку через два длинных рукава.

– Еще там, на Десне. Когда я была Ладой… – Лютава вспомнила тот предвесенний вечер, когда вернулась на Ладину гору, чтобы занять место в священном подземелье. – Он тогда и просил помочь, чтобы ты ему в жены досталась. Я говорила, что же я могу, это отцы будут решать. А он сказал: «Чего ты хочешь, того Лада хочет – то и сбудется». Вот и сбылось…