заперты в доме, он не удерживает их, как она наивно надеялась. И призраки не следуют за ней гуськом, по одному, дисциплинированной шеренгой, как крысы за Крысоловом, чтобы их можно было пересчитать, а затем сдать в архив и забыть. Призраки все время с ней и останутся с ней навсегда, и, возможно, это принесет ей успокоение, утешение, если она позволит. Фионе было десять, когда ее мама умерла от рака. Отец умер от муковисцидоза через тридцать семь лет после этого. Он так больше и не женился и, заболев, переехал во Флориду, а Фиона писала ему письма (папа отвечал на них, пока у него хватало сил); она разговаривала с ним по телефону раз в два дня и проводила с ним три из четырех недель своего отпуска, а ее любимый брат Сэм заботился об отце в последние два года его жизни. Бедняга Сэм умер от пневмонии после того, как перенес серию инсультов пять лет назад. Она не знает, что делать, поэтому начинает говорить. Она обращается к отцу (которого знала намного дольше, чем мать, и с которым была намного ближе, и все же ей кажется, что она знала его очень плохо, как будто все многочисленные факты, известные об отце, перепутались и стали противоречить друг другу): «Прости нас за то, что в твоей жизни было столько неискренности и безразличия, и прости, что я никогда не говорила тебе об этом, но я не виню тебя за то, что ты делал и говорил в минуты горя. Я так и не сказала этого, но хочу, чтобы ты знал: теперь, когда я сама пережила Марси, я все поняла». Затем она обращается к маме (которую знала всего десять лет, даже меньше, ведь отрезок ее памяти, связанный с матерью, все время сжимается, но, вместе с тем, ей кажется, что мама всегда была с ней): «Прости, что не осталась, мне так хотелось остаться с тобой. Я могу остаться с тобой теперь, если ты этого хочешь». Фиона оплакивает прошлое теми слезами, которые хранились в бездонном колодце ее бездонного детского горя. Она плачет, вспоминая ужас и красоту прошедшего. Она упрекает себя за то, что поступает, как старая сентиментальная дура, хотя и позволила себе таковой быть. Фиона, как обычно, сурова к самой себе, она остается призраком самой себя, призраком, который пугает ее больше всего.

Фиона все еще стоит спиной к дому и чувствует, как невидимые пальцы хватают ее сзади за пальто, пытаются утащить обратно в дом, чтобы она снова обошла каждую его комнату. Фиона по-прежнему не может простить себя за то, что не осталась в родительской комнате с матерью до самого конца. Она боится, что смерь ее матери – и все смерти, если уж на то пошло, – жестоки в своей вечности, и что ее мать все еще там, в одиночестве, и ждет, когда Фиона наконец вернется и останется с ней навсегда. (Ступайте на стр. 197 ВХОДНАЯ ДВЕРЬ)

Фиона все еще стоит спиной к дому и чувствует, как невидимые пальцы хватают ее сзади за пальто, пытаются утащить обратно в дом, чтобы она снова обошла каждую его комнату, а может быть, утащить ее прочь от всего, утащить раз и навсегда, чтобы она заблудилась и не нашла обратной дороги. Но она не хочет заблудиться. Фиона направляется к машине, проводит рукой по холодному металлу, нащупывает ручку водительской двери, садится в салон, заводит двигатель, и усталый механизм начинает свою работу. Она включает первую передачу. Колеса проворачиваются, очень медленно, но все-таки они проворачиваются. (Ступайте на стр. 217 КОНЕЦ)

КОНЕЦ

Она не покинет меня

Мое повествование состоит из фрагментов. Только они и сохранились. И каждый из них становится все неопределеннее день ото дня или даже с каждым часом, как будто воспоминания – это какое-то тайное действо, как будто попыткой все осмыслить ты лишь усугубляешь ситуацию.

Последний фрагмент мне доставили сегодня.

Девять дней назад я получил по почте письмо от Питера. Это произошло ровно через месяц после того, как он совершил самоубийство. Я уже десять недель жил в новой квартире. Время не прямая стрела, а бездонный мешок, в который мы собираем все то, что вскоре будет забыто.

Письмо было в голубом конверте размером с поздравительную открытку. Поверх моего старого адреса – абонентского ящика, что я арендовал в течение тех тринадцати месяцев, которые провел словно в тумане, скитаясь по разным гостиницам в районе Хадсон-Вэлли вместе с другими писателями и художниками, – по диагонали была приклеена желтая наклейка с надписью «Сообщить отправителю новый адрес». Имя и адрес Питера были нацарапаны черными чернилами в левом верхнем углу, и прочитать их почти не представлялось возможным из-за кляксы, напоминавшей первое из многочисленных пятен Роршаха. Я видел много его писем, написанных от руки, поэтому решил, что он просто спешил и был невнимателен, когда писал свой адрес. Или же его мысли были заняты чем-то еще, и он писал на автопилоте. Или ему было стыдно, а этот конверт и его содержимое – крик о помощи, который никто не услышал до тех пор, пока не стало уже слишком поздно. Я стал одновременно экспертом и полным профаном в попытке отыскать смысл там, где его по сути нет.

И снова о времени: дата на почтовом штемпеле говорит, что письмо было отправлено за шесть дней до того, как он совершил самоубийство, и за четыре дня до того, как я уехал на мероприятие в Провиденс. От моей дерьмовой квартирки-студии в еще более дерьмовом районе в Кингстоне – городке в штате Нью-Йорк – до его красивого нового дома в окрестностях Бостона меньше 225 миль пути. (Хотя бывает, что и больше.) И если бы он отправил письмо на мой новый адрес, я получил бы его, прежде чем встретился с Питером в те выходные.

Воскресным утром, перед тем как посвятить себя чтению и написанию книги, всего за несколько часов до его смерти я завтракал с Питером, Лорен и их чудесными детьми (один из которых уже был подростком, а вторая приближалась к этому этапу своей жизни): Стивом и Мэгги. Мы со Стивом немного поболтали про игру «Нью-Йоркских Янки» с «Бостон Ред Сокс», хотя ни он, ни я не были фанатами бейсбола. Стив вымахал больше шести футов и совсем недавно покрылся броней мускулов, накачать которые ему не составило особого труда, но вел себя по-прежнему