«Ты, бессмертный – хозяин одной из грядущих могил.

Беспощадное солнце времен, о светило светил,

Выжигает сияния жарких твоих кумачей.

И уже не зажгут их опять океаны крови,

Не засветят лучи и лучи позолоченной лжи.

Ты всесилье бессилием лучше свое назови,

Хоть однажды народу правдивое слово скажи.

От проклятья небес, от возмездия гневных годин

Не спасут властелина дворца ни жрецы, ни рабы.

За страданья людские беде обречен властелин,

Приговор справедливый ниспослан ему от судьбы».

И царю донесли о безумных и страшных словах,

И разгневался он: «Привести Гильгамеша ко мне!»

Но пред ним не простерся рождающий зависть во львах,

Не пришел он в столицу, остался в лесной стороне

И над царскою злобою стал насмехаться вдвойне.

И отправилось войско строптивца мечом усмирить,

Но легко разметал богатырь подступившую рать.

И мудрец образумиться звал, безоружен и пеш,

Но холопьи его седины осмеял Гильгамеш.

И задумался царь, и созвал многолюдный совет.

Перелистывал зорко и взглядов, и вздохов словарь:

«Кто из вас на тревогу достойнейший сыщет ответ,

Вы, одевшие лица в смущенья и страха янтарь?»

И поникли в раздумье вельможи его и жрецы.

И сказал престарелый советник, иссохший халдей:

«О, носящий венец, пред которым склонились венцы,

Зажигающий солнце сиянием мысли своей!

На земных сыновей ожерелье надето давно.

То палач, то поводырь слепых человечьих сердец,

Повелителя вдруг низвергает в темницу оно

И на нищего вдруг золотой возлагает венец.

Это – женщина, царь. Повели – и, к безумцу припав,

Ослепит его страстью она и рассудка лишит,

Спеленает упавшего в сети любовных забав

И с добычей желанной к тебе во дворец поспешит».

«Поступить, как ты хочешь, по-нашему, лучше всего.

Да продлишься во благо, да в мире пребудешь, халдей!

Так ответствовал царь, и лицо осветилось его —

Посылайте на поиски девы людей и людей!»

…Гиеродула Тану – в лесу. Любопытство и страх,

К ней шагнул Гильгамеш. Все начнется и кончится тут.

И сплетаются руки, глаза утопают в глазах,

Полукружия нежного тела томятся и жгут.

Гиеродула Тану лежит в обгоревшей траве,

Гильгамеша ласкает, от ласк содрогаясь, она,

И безумие пляшет в поникшей его голове,

Потускнели и стерлись людей и вещей имена.

«Я измучен тревогами, истомился от зла,

Но скорбящую душу всегда исцеляет любовь.

О, блаженная Тану! Скажи, не с небес ли сошла

Ты ко мне, чтобы жизнью поить почерневшую кровь?

Ты – в объятьях моих и во мне до земного конца.

Ты стиху моему вдохновеньем и светочем будь!»

Но она поднимается. Сходит румянец с лица.

Словно змеи, две черных косы наползают на грудь.

«Ухожу, Гильгамеш. Небеса разлучают с тобой.

Не уйти мне от воли жрецов и не ведать утех.

Мне назначили боги им быть приближенной рабой,

Достояние храма, не мужа – мой сладостный грех».

И она, замолчав, преклонила колени в тоске,

Поцелуем простилась и встала, тревожно дыша,

И вздохнула она, побежала слеза по щеке.

И за Тану пошел он, палимый, дрожа и спеша.

Ликовал Вавилон и угрюмо вздыхал Вавилон,

И наполнилась площадь у храма людьми и людьми.

Гильгамеша скрутили – слепец, не противился он.

Привели во дворец и царю прокричали: «Возьми!»

…Вавилонская ночь, как сознанье безумца, черна.

Вавилонская ночь, как в степи мавзолеи, мертва,

Часовые времен – лишь они, за волною волна,

Бурунану и Дигна векам поверяют слова…

20 января завхоз института – молодая краснощекая Вера, войдя в канцелярию, где я просматривал подшивку «Правды», сказала, обращаясь к секретарше директора и бывшей тут же библиотекарше:

– В директорском кабинете у Марии Яковлевны сидят какие-то военные, не знаю чего им занадобилось вдруг.

Посидела, ушла. Потом дверь приоткрылась, раздался голос Марии Яковлевны:

– Ольга Александровна, Ольга Семеновна, пройдите ко мне!

Секретарша и библиотекарша почему-то не сразу откликнулись на зов, замешкались. Директорша вновь появилась, широко распахнула дверь.

– Ольга Александровна, Ольга Семеновна, я же просила! Пройдите в мой кабинет!

Обе женщины вышли, я остался один. Через несколько мгновений дверь открылась еще раз. Мария Яковлевна, войдя в канцелярию, остановилась у порога, четверо неизвестных в шинелях с погонами, пройдя мимо нее, направились к моему столу. Я встал и протянул руку, как делал всякий раз, когда ко мне приходили посетители. Рука повисла в воздухе и опустилась, я с недоумением посмотрел на пришельцев.

– Вы арестованы, – сказал один из них и предъявил ордер.

Пляска четырех

Камера в новгородской тюрьме.

С детства легли в память слова распространенной песни: «Мы раздуем пожар мировой, церкви и тюрьмы сравняем с землей». Минувшая война смела в Новгороде все кроме церквей и тюрьмы. Или тюрем? Для областной столицы одного такого заведения мало, в Ленинграде их вон сколько, натощак не перечесть.

Говорят, мое новое обиталище построено в конце восемнадцатого века. При этом согласно повелению Екатерины Второй, таким зданиям будто бы придавали очертание царственной буквы Е. Отсюда получило, что душеспасительное сооружение, вынесенное стыдливо за городскую черту, по-своему сохранило память о склонной к грешным удовольствиям императрице, состоявшей в переписке с французскими философами, казнившей несчастного узника Ивана VI Антоновича, воспетой Пушкиным в «Капитанской дочке». Но ведь это была не монахиня, а монархиня, одна буква тут решает все.

Новгородская тюрьма помещалась на отшибе, следственные кабинеты – в городе, недалеко от кремля. Каждый день машина с решетками на узком окошке возила арестантов туда и обратно. Доставленных на допросы охрана рассаживала по тесным клеткам, сидеть в ожидании вызова к следователю надо было несколько часов, не шевелясь. Так выглядела дополнительная пытка, пополнявшая другие, возможные и узаконенные.

Вместе с мужчинами в машине перевозили женщин, они забивались в угол кузова и молчали. Однажды, когда вечером узников доставили к воротам тюрьмы, скучавший охранник спросил одну заключенную:

– Ты-то за что сидишь, красуля? Неужто за контру, будто и дела другого для