– Она ребеночка своего удушила, – ответила за спрошенную бойкая подруга. – Ребеночек-то от знакомого ее получился, незаконный, значит, она и…

– От знакомого, гы-гы-гы! – засмеялся охранник и пошел открывать ворота. Другой страж, отсчитывая привезенных людей, пятерка за пятеркой, впустил их в тюремный двор.

В конце января 1949 года меня вызвали на первый допрос. Дмитрий Иванович Шарапин, следователь, хранил на лице озабоченность усердного искателя истины, в действительности же он скучал: поднадоели все эти встречи с людьми, упорно отрицающими свою вину, начинает уже тошнить от протоколов, очных ставок. Но работать нужно, никуда не деться. И этой постылой работы крупно прибавилось: после войны стали «подбирать» не только давних арестантов, но и многих побывавших за границей, дышавших чужим воздухом, видевших другую жизнь. Для последних уже существовал свой набор вопросов: «Так какое вы там получили задание? Сколько вам заплатили? Кто завербовал вас? С кем еще встречались?» В ответ на отрицание подследственным своей вины раздавалось: «Сознавайся, предатель, изменник, вражья твоя душа!» Или: «Оправдываться можно в МВД, а здесь, в органах госбезопасности, надо каяться!» С бывшими узниками разговаривать приходилось чуть иначе. Приписывать связь с иностранными разведками людям, томившимся под надзором в разрешенном для проживания захолустье, было трудно, здесь, чтобы оправдать повторное заключение, искали другие поводы.

– Это вы сочинили стихи «Санитарный казенный инспектор»? – спросил Шарапин, устремив на меня немигающие глаза.

Перед ним лежал знакомый листок. Вот он где, а я его искал. Но ведь жил я одиноко, гостей не бывало. Только… да, старуха-сослуживица как-то зашла: «Иду мимо, дай, зайду, посмотрю, как устроены, может, надо чем-то помочь, я-то ведь старожилка боровичская». И тут вдруг позвал сосед, я отлучился… но лишь на две минуты, не больше. Не больше.

– Повторяю вопрос: вы сочинили? Отвечайте! – сказал Шарапин.

– Вами ли сочинены стихи «Санитарный казенный инспектор?

– Да, стихи написаны мною.

– Так. Еще, какие писали? Имею в виду стихи.

– Других не помню.

– Не помните! Так. Что же, можно помочь вам вспомнить. Где «Лестница к солнцу»?

Именно так я решил назвать сборник моих стихотворений, созданных начиная с 1939 года. Запись об этом хранила бумажка, подколотая к листку с «Инспектором».

– «Лестница к солнцу» – название, придуманное для будущего сборника. Такого сборника в настоящее время нет.

– Нет и не будет! Но стихи, которые вы хотели в него включить, где они?

– Они не записаны. Они существуют лишь в моей памяти.

– Следствие вам не верит. Вы не можете столько помнить наизусть.

– Стихи существуют в моей памяти. Их было немного. Но сразу вспомнить не могу.

– Ага, значит, стихи сочинялись: вы сразу их вспомнить не можете, но потом… Если не вспомните, вам придется плохо, очень плохо.

«Дело-то худо, – размышлял я, когда меня везли обратно в тюрьму – надо спасать положение». И к следующему допросу наскоро сочинил какие-то корявые стишки, вложивши в них для верности «не тот душок», но, конечно, небольшой. Произнес новорожденные творения перед Шарапиным, он отозвался:

– Зачем же только возводить было такую напраслину на нашу действительность!

К следующему допросу я придумал еще несколько строк и предварение: «Вот с трудом вспомнил…» Но Шарапин, выслушав очередное сочинение, подозрительно оглядел меня и проговорил:

– Вы хотите затянуть следствие, выдавая через час по чайной ложке. В действительности я уверен, что «Лестница к солнцу» где-то существует, и мы ее найдем. Для этого примем крайние меры, после которых вы проживете недолго, нам это разрешено. Знаете, как сказал великий пролетарский писатель Максим Горький? «Если враг не сдается, его уничтожают!»

Настал серый февральский день, когда было особенно тяжко: меня допрашивали четверо. Следователь Шарапин, военный прокурор Тамбиев, начальник следственного отдела Цапаев и следователь из Боровичей Кружков, арестовывавший меня при помощи Оболенского и двух других, – итого четыре служителя падшей Фемиды. Они шли на меня стеной. Я сидел в углу следственной камеры, они наступали, надвигались на меня. Сверкающие глаза на потных разъяренных лицах, нестройный хор голосов:

– Где «Лестница к солнцу»?

– Ее нет. Отдельные стихи вспоминаю с трудом.

– Где спрятана «Лестница к солнцу»?

– Ее нигде нет.

– Мы все перероем у ваших знакомых! Лучше скажите честно: где? Следствие учтет чистосердечное раскаяние.

– Мне раскаиваться не в чем, сборника нет. А стихи могу вспомнить лишь постепенно. Арест принес мне большое потрясение. Памяти нужно успокоиться.

– Потрясение от ареста! Еще и не то будет. Советуем одуматься, это последнее предупреждение! Запирательство не поможет!

Крик стоял долго, я отвечал одно и то же. Вдруг раздался стук в дверь, вошел человек в меховой куртке, обратился к Цапаеву: «Товарищ полковник, машина у подъезда». Цапаев, Тамбиев, Кружков ушли, Шарапин вызвал конвоира.

– Уведите.

…Мысли то застывали на одном месте, то пытались прорваться через тягучую пелену усталости.

«Написать им по памяти все стихи? Но они не поверят, что это все, будут кричать и топать сапогами, брызгать в лицо слюной и грозить…»

«Да нет, о воспроизведении стихов на потребу следователям не может быть и речи, это значило бы предать себя и тех, для кого эти стихи написаны. Сказанное сердцем нельзя отдавать в руки палачей».

Вспомнилось давнее, 1944 года, стихотворение, появившееся у меня в сибирской ссылке:

На не южном, на завьюженном,

На острожном берегу

В горле узком и простуженном

Песни солнцу берегу.

Я сложил их по кирпичикам

Из рассыпавшихся дней

И по их недетским личикам

Ходит тень тоски моей.

Над морями да над сушами,

Средь пустынь и спелых нив,

Меж томящимися душами

Пусть мой голос будет жив.

Будь, заря, ему предвестницей!

Он со светом вечно слит,

В ком-то встанет к солнцу лестницей,

Чье-то сердце исцелит.

На следующий допрос я пришел натянутый, как струна, готовый ко всему. Но вдруг вопросы кончились. Шарапин протянул мне исписанные листы протокола и хмуро сказал:

– Подпишите.

В протоколе стояло, что я «написал ряд антисоветских стихотворений, в которых порицал государственный строй, отрицал достижения народа, достигнутые под руководством… клеветал» и далее в этом же роде. Ладно. Пишите, что хотите, из тюрьмы все равно не вырваться, вы и ангела превратите в черта. Будущее все расставит по местам.

Я подписал протокол и протянул его Шарапину. Это было удобно для него. Подследственный сознался, скрепил протокол подписью, вот и все. Основание для обвинительного приговора есть, следствию тут больше делать нечего. Вскоре можно будет перейти к следующему делу, полковник Цапаев стал уже поторапливать. А там – отпуск, путевка на Черное