снова увижу отца, теперь же стою на пороге его гробницы, не изведав отрады хоть одного объятия. И нет утешения, никакого, кроме мстительной искорки, которую надо взлелеять в груди, а в свой срок дать ей разгореться яростным пламенем и сжечь все ненавистное мне дотла.

30. Электра

– Где он?

Я готовилась к встрече, но увидев ее под каменными львицами, отвращения сдержать не могу. Как сильно, оказывается можно ненавидеть! И вместе с тем бояться. Раньше нас хоть что-то останавливало. Всегда казалось – возвращение отца не за горами, и потому я придерживала язык, по крайней мере старалась. И мать, наверное, тоже. Но теперь она совершила невообразимое. Так что никаких ограничений не осталось.

– Куда ты Ореста, брата, увела?

Гляжу на нее пристально.

Думала, вид у нее будет самодовольный, а улыбочка такая, что захочется содрать эту маску безмятежности с ее черепа и посмотреть, что же там внутри. Но в неверном свете факелов, озаряющих путь к дому, она выглядит обезумевшей. В глазах ее, едва ли не впервые, замечаю испуг. А ведь это истерзанное лицо мне знакомо. И этот надломленный голос я слышала – когда она сообщала нам о происшествии в Авлиде.

– Он почему не с тобой?

Голос ее возвышается.

– Я его с собой не брала.

Сегодня эта женщина убила моего отца. Хочу сказать ей это, прокричать в лицо – пусть скорчится, но неожиданное начало разговора сбивает меня с толку.

– Ты убила его?

Еле сдерживаю смех. С чего мне убивать собственного брата? Убийца тут не я. С ней, похоже, говорить бесполезно. Нет смысла: стыда она не ведает и, кажется, теряет связь с действительностью. Отворачиваюсь, хочу мимо пройти, не коснувшись ее, но она преграждает дорогу.

– Убила? Отвела в гробницу и?..

Она того и гляди в меня вцепится, теми самыми руками, лишившими жизни отца, и мысль об этом непереносима.

– Не говори глупостей.

Хочу насытить каждый слог презрением, питаемым к ней, но безбрежных его океанов три слова не способны вместить.

– Тогда где он?

Качаю головой.

– К чему притворяться, что тебя это волнует? Когда ты в последний раз хоть в сторону его глядела? Надо же, ты помнишь о его существовании! А то живых своих детей как будто и не замечала.

Она вздрагивает, как от пощечины. Хотелось бы мне эту пощечину дать. Хотелось бы набраться смелости.

– Она ведь сестрой твоей была. – Теперь ее голос чуть слышен. – Он сестру твою убил.

Фыркаю. И, извернувшись, пытаюсь снова обойти ее, но опять она встает на пути.

– Дети умирают каждый день, – говорю. – Сколько скорбящих матерей породила война? Но они ведь не восстают и не мстят. Так почему твоя трагедия особенна? По-моему, нет разницы.

– Нет разницы? Твой отец перерезал горло собственной дочери, а по-твоему, нет разницы?

Как скоро она сыплет словами. И впрямь утратила равновесие, чуть ли не впервые на моей памяти.

– Он принес Ифигению в жертву. Боги порой требуют тяжкой платы, и вносить ее – почетно. Чего, интересно, они захотят от тебя во искупление содеянного? Если оно вообще возможно.

– Неужто тебе все равно? Сестра твоя убита, брат пропал, а тебе все равно? Да может ли такое быть?

– Единственная угроза для Ореста спит с тобой в одной постели. Ты поселила его в нашем доме. Ты его привела.

Она потрясенно таращит глаза.

– Ты разве совсем глупа и не видишь этого? Можешь поверить хоть на минуту, что Эгисф, этот трус, оставит сына Агамемнона в живых?

Она все прекрасно знает. Вижу сквозь ее тревогу и попытки защититься, что истина, заключенная в моих словах, для нее не нова. Может, потому она и в ужасе от обнаружившейся уже пропажи Ореста. Не думала, что Эгисф нанесет удар так скоро. Может, даже сама собиралась отослать Ореста подальше и боится, что любовник ее перехитрил. Что в конце концов и ее обыграли. И верно, обыграли, но не тупица Эгисф.

Получив преимущество, наседаю дальше – удержаться не в силах.

– Ты так погрузилась в думы о смерти Ифигении, что сама же открыла дверь будущему убийце сына. – Усмехаюсь. – Не поздновато ли разыгрывать любящую мать? Притворяться, будто тебя волнует происходящее с Орестом… или со мной?

Она в замешательстве. Не ожидала такого. Не знаю, что за жуткие события она измыслила, откуда взяла извращенную выдумку, будто я, желая, видимо, ей отомстить, убила брата, которого как раз таки отправила в безопасное место. Неужели сочла меня способной на такое? Совсем не знает дочери, да это и неудивительно, ведь большую часть моей жизни она провела, вглядываясь в никуда, словно силясь каким-то волшебством вернуть мою сестру из подземного царства.

Как хотелось бы ранить ее еще больней, найти подходящие слова! Но мать я знаю гораздо лучше, чем она меня. Оправится вмиг и вновь овладеет собой. Эта внезапная уязвимость скоротечна, и если продолжу с наслаждением мучить ее, то очень скоро увижу прежнюю Клитемнестру, холодную и недосягаемую, а в такую словами швыряться – все равно что кулаками молотить в эту вот крепкую каменную стену.

Оттолкнув ее, прохожу мимо. Содрогаюсь от соприкосновения с ней, но длится оно лишь мгновение – можно вытерпеть. И, наконец освободившись, бегу по тропе к дому, почти столь же ненавистному мне, как и она.

Остаюсь в своих покоях почти безвылазно. В Микенах мне и раньше жилось невесело, но теперь впереди нет никакой надежды, а без Ореста я одинока как никогда. Час могу просидеть просто так, разглядывая узор на полу – пока не размоется он перед глазами, не сольется пятном, – и размышляя, когда же соберусь с силами и встану. Но к чему утруждаться? Незачем вставать и выходить, не на кого там смотреть. Нет смысла, перегнувшись через ограду внутреннего двора, вновь и вновь оглядывать морскую даль в поисках устремленных к дому парусов, победоносно реющих на фоне голубого неба. Гадаю, удалось ли Георгосу доставить Ореста к своим друзьям, спрячут ли его эти друзья и увижу ли я брата снова, но мысли эти блуждают безнастоятельно. Может, увижу, а может, и нет – тягостное безразличие одолевает меня, хоть должна бы, знаю это, снедать яростная жажда мести. Всякий раз на рассвете я хочу лишь одного – наступления заката.

Во дворце теперь все по-иному. Эгисф не таскается, не прячется больше за матерью. Вижу, как он, осмелев, уже шагает первым. Слышу, как голос его разносится по залам, все громче и громче. И вижу, как она глядит на него, непроницаемая,