ровная. Надежно скрывая за улыбкой, что думает о приободрившемся любовнике. А что именно, я и предположить не могу.

Мне же попросту противно смотреть на него, закутанного в пурпурные мантии, обвешанного драгоценностями, принадлежавшими человеку, которого этот своими руками и убить-то не посмел. Он Агамемнону в подметки не годится и должен это понимать, но понимание не встает ему поперек горла, не мешает набивать рот жареным мясом за столом моего отца и сидеть развалясь в кресле моего отца, сияя самодовольством.

А мой желудок не принимает пищи. Я думала, скорбь, как горькое море внутри, будет терзать меня бурями, бесконечно наполняя сосуды слез, а не засядет тяжким камнем в гортани. Есть не хочется, не идет кусок в горло. Говорить – тяжкий труд, так что я умолкаю. Да и с кем тут говорить, без Георгоса и Ореста? Даже плакать нет сил, лишь иногда скупые капли по щекам сами катятся. Смотрю на нож, всегда поблескивающий у Эгисфа на поясе – осторожность ведь совсем не помешает, если жена твоя только и думает, как бы мужа убить, – и размышляю безучастно, какие будут ощущения, если в меня вонзится клинок. Растечется моя кровь багровой рекой? Не верится даже, что она еще бежит по жилам, до того я теперь вялое, иссохшее существо. Думаю об Ифигении, принявшей смерть на широкой отцовской груди, и от зависти тлею на медленном огне.

Женщину, что шла за ним тогда, погребли. Мне не сообщили, отчего она умерла. А как хотелось бы с ней побеседовать, послушать, может быть, рассказы об отце. Рабы говорят, это троянская царевна. Повезло же ей – стала избранницей царя, величайшего в Греции, который привез ее сюда, во дворец, не менее прекрасный, наверное, чем у нее на родине. Нет, прекраснее. Какими бы Троя ни обладала сокровищами, а у Микен был Агамемнон. И у нее был Агамемнон, пусть недолго.

Но она мертва, как и очень многие из знавших его. Война собрала обильную дань. И даже у меня, родной дочери, так мало сохранилось о нем дорогих воспоминаний. Агамемнон, наследник рода Атрея – могущественного семейства, познавшего бы небывалое величие, не сражай его раз за разом фамильное проклятие. Которого этим убийством не выжечь. Ведь я осталась в живых, и Орест тоже. Но я так истомлена и придавлена унынием, а Орест еще так мал и далек теперь, что и неясно, удержим ли мы двое на своих плечах бремя судьбы.

Не замечаю смены дней, но однажды после обеда, глядя в прорезь окна на опаленный свирепым оком солнца, угнетенный зноем простор долины, различаю вдалеке, над лачугой пахаря, завитушку дыма. Георгос вернулся.

Во дворце ни единой душе нет дела, где я и чем занята. Узнаю, что Эгисф послал своих людей на поиски моего брата. Тут-то в первый и последний раз наружная непроницаемость Клитемнестры и дает трещину, тревога вспыхивает в ее глазах, когда они возвращаются ни с чем. Даже не знаю, страшит ее больше успех этих поисков или окончательное исчезновение сына. Но когда сообщают вновь, что известий никаких, она, кажется, вздыхает с облегчением. Опасаясь, как видно, сына Агамемнона, все, похоже, начисто забыли про меня. И все же я оглядываюсь по сторонам, выкрадываясь из дворца и направляясь к сельскому домику.

Знакомая узкоплечая фигура Георгоса – внезапная отрада для глаз, нежданное утешение. Он тоже видит меня, и к лицу его приливает нежность, а я впервые с того утра, как вернулся отец, чувствую проблеск счастья.

– Электра! – он спешит мне на встречу.

– Орест?.. – спрашиваю я, быстро оглянувшись: не идет ли кто следом?

Георгос кивает.

– Доставил его к друзьям. А они переправят мальчика в Фокиду. Там царствует Строфий, муж сестры твоего отца, и Ореста наверняка примут радушно.

Эти слова отзываются болью. Орест поселится среди нашей кровной родни, у сестры отца. Интересно, похожа она на него? И что могла бы о нем рассказать? Мысли мои, как видно, ясно написаны на лице, ведь взгляд Георгоса исполняется сочувствия. Страшно подумать, чем отвечу, заговори он сейчас слишком ласково.

– Значит, буду ждать.

– Возвращения Ореста?

– А что мне остается?

Георгос вздыхает.

– Орест мал еще. Годы пройдут, пока он сумеет, вернувшись сюда, бросить вызов Эгисфу. Сможешь ли ты столько времени прожить здесь, во дворце, бок о бок с ним и царицей?

Отвожу глаза, смотрю неотрывно вдаль, на выжженные холмы, пустынные и побуревшие от неумолимого летнего зноя.

– Мне больше некуда идти.

– Правда думаешь, что ты вне опасности? – спрашивает он, проглотив ком в горле. – Что Эгисф и освоившись на троне будет терпеть твое присутствие?

Сияет жаркое солнце, но я, будто озябнув, обнимаю сама себя.

– Он не убьет меня.

– Ему и не придется. Решит от тебя избавиться – выдаст замуж за кого захочет. Отошлет куда-нибудь на окраину Греции или еще подальше, с глаз долой.

Но ведь если я поселюсь где-то там, за ширью моря, то уж конечно никак не смогу вернуться и увидеть торжество правосудия, месть за отца.

– Никуда я не поеду, – говорю. Только знаю и сама, что это пустые слова.

– Думаешь, тебя спросят?

По-прежнему не обращаю к нему взгляда. Упорно смотрю вперед, но вижу не разбросанные тут и там холмы. А безмолвный сумрак отцовской гробницы.

– Электра?

Его веской, многозначительной интонации нельзя уже не замечать. Знаю, кажется, что он скажет, и очень хотела бы его остановить.

– Эгисф со временем лишь осмелеет. Это пока власть для него нова. Словом, если хочешь избежать уготованного им для тебя, то не теряй времени.

– И как избежать?

Мой голос безжизнен.

Он переводит дух. Кладет руку мне на плечо. Придвигается вдруг близко-близко.

– Сама выбери мужа, Электра. Объяви об этом матери. Не совсем же каменное у нее сердце – пожалеет, наверное, тебя, скорбящую по отцу. Если настоишь на своем, сможешь здесь, в Микенах, дождаться возвращения Ореста.

– И кто же этот муж? – спрашиваю, уклоняясь от его руки.

– Я, разумеется, лишь бедный пахарь. А ты должна бы выйти замуж за царя. Смею предлагать потому лишь, что только так смогу уберечь тебя в Микенах до возвращения брата. Я бы не… Никогда бы не…

Он запинается, спутавшись окончательно, и тогда я наконец взглядываю на него. Задубевшее от солнца лицо Георгоса напряжено, а легкий румянец на щеках выдает смущение, уже переполняющее и меня. Он все верно говорит. И предложение, конечно, делает по доброте душевной.

Но я вовсе не собиралась замуж, а если бы и собралась, то уж точно не за подобного Георгосу.