больниц очень хороших и дорогих, которые обслуживали главным образом спекулянтов. В Витебске имелись и публичные дома. Было также два русских театра, пользовавшихся большим успехом. Во многих кафе и ресторанах по вечерам устраивались танцы».

Оккупация, между прочим, означала очередной приход в Россию капитализма, а он у нас имеет свои характерные особенности, которые ни с чем не спутаешь. Обилие спекулянтов – одна из них. «У нас было примерно тысяч по 150 от спекуляции», – признался Костенко в ответ на вопрос одного из членов трибунала. «Нет, это много, тысяч по пятьдесят», – поправил его Несвежинский. В любом случае деньги немалые, хотя неясно, о каких деньгах идет речь: то ли о советских рублях, то ли о карбованцах или об оккупационных марках. Советские дензнаки имели легальное хождение на оккупированной территории одновременно с немецкими оккупационными марками: за 10 рублей давали 1 марку.

Образ жизни подсудимых достаточно подробно исследовался членами трибунала. По-видимому, это объяснялось не столько требованиями закона, которыми в военных обстоятельствах можно было пренебречь, сколько интересом участников судебного заседания к необычному делу. Во всяком случае, от их внимания не ушли отношения капитанов с окружавшими их женщинами.

Согласно материалам дела, через Несвежинского Костенко познакомился с Порохняной и с сентября 42-го до февраля 43-го «с нею сожительствовал», после чего перешел к новой «сожительнице» – Звиняковой. Та, первая, за измену отомстила, по ее доносу во время очередной поездки «за товаром» его арестовали, и ему пришлось провести в полиции на станции Цветково трое суток. Оттуда товарным эшелоном вместе с другими арестованными отправили в Киев, но пока их вели строем на медкомиссию, чтобы отправить в Германию, он сбежал и продолжал как ни в чем не бывало жить в том же Киеве под своей фамилией. Везучий человек, что и говорить.

Читая обо всем этом, я не переставал удивляться – прочитанное слишком отличалось от той картины оккупации, которая представлялась мне по советским фильмам и книгам. Персонажами последней были немцы на машинах и мотоциклах, въезжавшие в мирные города с криком «Матка, яйки!», стойкие подпольщики и партизаны, которых время от времени предавали старосты и полицаи, и где-то на периферии – прочее население, стонавшее под игом оккупантов. Все это, конечно, правда, но не вся правда. Жизнь подавляющего большинства этого «прочего населения», как ни странно, продолжалась. Работали рынки и магазины, открывались столовые и рестораны, театры и кинотеатры, дети ходили в школу, работала почта. Потом жизнь в Киеве сильно ухудшилась, но это потом, впрочем, спекулянтов начавшийся голод никак не коснулся. А поначалу капитанам, и не им одним, казалось, что «новый порядок» надолго и надо к нему приспосабливаться.

Базарная торговля была единственным источником снабжения продуктами, продтоваров для гражданского населения из Германии не завозилось, отсюда расцвет спекуляции. Торговавший продовольствием крестьянин получал доход, превышающий доход самых высокооплачиваемых служащих, включая бургомистров. Полгода спустя после начала оккупации в Киеве начался голод, фактически организованный немцами. Начался «бартер» с деревней, горожане устремились в деревню обменивать последние вещи на хлеб. Ситуация зеркальная той, что сложилась за десять лет до того, в годы коллективизации, когда за едой в Киев устремились крестьяне. Говорили – это возмездие горожанам за тридцать третий год. В город перестали пускать тех, кто возвращался из сельской местности с продуктами, полицейские все у них отбирали. Десятки тысяч киевлян умирали от голода.

«Что Гитлер способен был за год сделать такого, что Сталин – за 20 лет, чтобы мы полюбили советские порядки?» – так, по свидетельствам, собранным голландским историком Холокоста Карлом Берховом, говорили киевляне. И еще они говорили: «Немцы пришли – гут. Евреям капут. Цыганам тоже. Украинцам позже», – это уже из документального романа Анатолия Кузнецова. А вот что сформулировал полвека спустя философ Михаил Гефтер: «Не бывает геноцида против одного народа, он всегда направлен против всех».

Голод, отправка молодежи в Германию – все это способствовало вовлечению киевлян в подполье. В сентябре 1943 года на этот счет забеспокоились и герои моего повествования. Становилось ясно, что жизни под немцами приходил конец, фронт вновь приближался к Киеву – шла Донбасская наступательная операция, начиналась битва за Днепр, вот-вот должны были освободить Киев. Как бы капитаны ни процветали, они не могли не задумываться над тем, как будут объясняться, когда придет Красная армия. Вот почему, как написано в приговоре, «в начале сентября 1943 года Костенко вступил в киевскую подпольную партийную организацию», а затем привел туда Несвежинского. Случилось это после того, как Костенко познакомился с ремонтным рабочим железнодорожных мастерских Петром Рябошапкой, представившимся ему как член бюро подпольного горкома партии. Рябошапка пригласил Костенко на явочную квартиру и предложил войти в подполье. Тот, не задумываясь, согласился «в целях реабилитации за свое двухлетнее бездействие в тылу противника». Ему дали партийную кличку Чапленко и 10 сентября ввели, как опытный кадр, в состав бюро Петровского подпольного райкома КП (б) У, а 20 сентября назначили начальником боевого штаба вооруженных отрядов подпольного горкома. Вскоре была введена еще одна должность начальника штаба (видимо, какого-то другого), и на нее в начале октября по рекомендации Костенко был назначен Несвежинский.

Горкома партии как такового в тот момент в городе не было по причинам, о которых еще скажу, и по указанию ЦК Компартии Украины с июля 1942 года функции подпольного горкома партии взял на себя Зализничный (Железнодорожный) подпольный райком партии. Секретарем райкома стал Александр Пироговский, до войны руководивший парткомом лесзавода, но капитаны по большей части имели дело с его фактическим заместителем Брониславой Петрушко (партийная кличка – Ольга), в прошлом – начальником конторы обслуживания пассажиров Юго-Западной железной дороги. Таким образом, капитаны примкнули к подполью, хронологически третьему с начала войны подполью в городе. Для того чтобы понять, как герои моего повествования сразу, без проверки и без какого-либо опыта подпольной работы заняли столь высокое положение, нужно кратко рассказать о судьбе первых двух киевских подполий.

Разгром первого подполья

По решению ЦК КП (б) У в июле – августе 1941 года в городе для подпольной работы были созданы обком, горком и девять райкомов партии (основные и запасные), а также аналогичные комитеты комсомола. Уже в октябре почти все члены подпольных горкомов и райкомов были арестованы фашистами.

История киевского подполья – это, как можно понять из немногих о нем публикаций, история цепи предательств. Особенно часто мне попадалась в связи с этим фамилия бывшего секретаря Ленинского райкома партии Романченко. Из текста в текст переходит рассказ о том, как тот, встречая на улице знакомого, здоровался с ним за руку, для идущих за ним полицейских в штатском это был знак – и его арестовывали. Познакомившись с опубликованными документами, я