«гаденыша»: «Отмазываться, повторяю вам, господин Сомов, бессмысленно!..»

У подъезда министерства стояли два пацана; читая какое-то объявление, они прыснули и разбежались. Сомов подошел поближе (любопытство взяло верх) и прочитал: «Для обеспеченных и богатых женщин во временное пользование продается мужчина, возраст 26 лет, рост 183, размеры полового органа самые подходящие для весьма изысканных женщин». Валерий Петрович скривился: «Вот она до чего докатилась, жизнь… Одним словом, демократия!»

Сомов поднялся к себе в кабинет. На столе лежала записка: позвонить в правительство. Он набрал номер помощника.

— Это ты, старик? — раздался вальяжный голос. — Знаешь, командировка.

— Командировка? Куда?

— Кузбасс.

— Кузбасс, так Кузбасс, — согласился Сомов и подумал: «Это даже лучше».

Сморщив лоб, он посидел задумчиво несколько минут. Потом позвонил дону Роберту. «Где запропастился? Я жду», — добродушно, но твердо сказал ему дон Роберт.

Сомов облегченно вздохнул. Он не поехал на лифте, а спустился вниз по лестнице. Мозг работал активно. Сомов обдумывал в деталях их предстоящую встречу. «Конечно, Роберт понадежнее партнер, чем другие. На него можно положиться хотя бы потому, что он не зависим от этой чертовой карьеры»…

Сомов вышел на улицу. В лицо ударил внезапный порыв ветра. «Господи, все же как хорошо жить на свете: дышать этим московским солнечным воздухом, ходить по этим московским улицам…»

В командировку Сомова провожал Игорь Александрович Столыпин. Он долго и нудно объяснял что-то Сомову, но тот почти не слушал его, занятый своими мыслями.

— Знаешь, — вдруг на прощанье сказал Столыпину Сомов. — Эта Мама загонит меня в гроб. Кто бы думал, что так все кончится…

Только сейчас Столыпин по-настоящему понял тревожное состояние своего патрона. Вымотался душевно. Устал… Неужто и он сломался? Старые и новые следователи одним лыком шиты… Система, по которой раскручивали они, отработана веками, и он, Столыпин, как юрист знал ее превосходно: случалось так, что крепкие орешки раскалывались быстрее слабонервных — старая и еще нерешенная загадка в криминалистике. Столыпин мельком взглянул на опухшие, усталые глаза Сомова.

— Поезжайте спокойно. Ни о чем не думайте. Вот увидите, все будет хорошо.

Они обнялись. Сомов поднялся в тамбур. Поезд тихо двинулся. Сомов стоял у открытой двери. Поезд сразу набрал скорость, и Сомов задумчиво наблюдал, как бежит под ногами перрон.

В купе он достал свежие газеты и стал их просматривать… Глаза остановились на криминальном очерке. Впрочем, ничего необычного для смутного времени. Какие-то пацаны увели мальчика в лесной массив, за кладбище, где, раздев догола, били кулаками и палками… Кричать не давали: «Заорешь — прирежем…» Они хотели его повесить на его же майке, чтобы воочию увидеть, как он будет умирать…

Губы Сомова жестко сжались. «Ублюдки! — подумал он с горечью. — Двуногие, от которых надо избавляться».

И он вдруг вспомнил свое детство…

Валерий Петрович родился в Харькове. Тогдашний Валера выделялся крепким сложением, умными, толковыми глазами. Он не был забияка, но кулаков его побаивались — Валера мог постоять не только за себя… Как-то в пионерском лагере он заступился за девчонку, которую хотели увести из лагеря местные пацаны. И они ему припомнили. Подкараулив, окружили плотной бандой.

— Раздевайся.

— Зачем? — осклабился Валера.

— Посмотрим, пробовал ты ее?

— А как же вы это узнаете?

— По женилке.

Валерка рассмеялся и тем больше вызвал озлобление своры.

— Раздевайся. Мы тебя голой задницей посадим на муравейник.

Уже тогда Валера готовился в летное училище. Он закалял волю, а чтобы быть смелым, ходил ночью в лес и даже на кладбище. Короткими и ловкими ударами он расчистил себе путь — хулиганы отступили…

Да, Сомов знал себе цену: и в школе, и в институте ему везло (в училище он не поехал); везло потому, что он этого хотел — хотел, чтобы ему везло; эти свойства характера находили отражение в его внешности: целеустремленность легко передавалась через его цепкий, жесткий взгляд.

После Харьковского авиационного института, работая на заводе, а затем в обкоме, он всегда оставался человеком независимым. В обкоме было трудно. Молодого протеже многие недолюбливали. Он тоже недолюбливал многих, когда они, властные и недоступные, становились «ужами», поднимая трубку «вертушки», соединяющей их с верхами. Подобострастие и подхалимаж! От одного вида их выворачивало наизнанку! Противно. И он ушел на завод.

А когда взяли в Москву, главным специалистом в министерство, и их роли поменялись, «ужи» извивались перед ним, а он привыкал, терпеливо слушая их воркование…

Куда проще было остаться в Харькове. Но он уже вошел в этот круг. Номенклатурная элита. Попасть в нее почти невозможно, но, попав, вырваться было еще труднее. Как спрут, она обволакивала тысячами щупальцев глубоких связей, и разобраться, какие из них формальные, а какие — нет, было, пожалуй, невозможно. Попадая в номенклатуру, человек уже не мог оставаться самим собой: он должен был переродиться…

И Сомов переродился. Теперь он всеми печенками чувствовал, что весь смысл номенклатуры — в карьере. Он помнил, как однажды его приятель, министр, умер от инфаркта в машине: ему не дали государственную премию, что означало крах…

Простым людям этого не понять. У простых людей обыкновенные будни. Они лишены власти и почестей, они — чернь…

…Сомов отмахнулся от прошлого. Но странно — в сознание ярко врезался эпизод с пацанами, затащившими в лесной массив мальчика. «Заорешь — прирежем…» Он хорошо видел дрожащего голого малыша и его искаженное болью личико. «Заорешь — прирежем…»

Валерию Петровичу стало плохо, он почувствовал, как болью сжалось сердце. Напрягся, с трудом потянулся к стакану с «пепси-колой».

44

Мама как никогда привела себя в порядок. На ней была джинсовая курточка и фасонистая юбка из вельвета. И выглядела она лучше: чистое спокойное лицо и голубые привлекательные глаза.

Следователь был удовлетворен ее видом.

— Сегодня ясный, добрый день, — сказал он. — Церкви бьют в колокола, а на улицах непонятно с чего люди улыбаются. А ведь сегодня — Натальин день… Помните пушкинскую Наталью?

— Как же, помню. Хотя раньше этот день не отмечали… Впрочем, к Наталье Гончаровой у меня свои претензии.

— Сыграла роковую роль в судьбе Пушкина?

— Да. Все могло бы быть по-иному.

— Как сказать… И все же Пушкин ее любил. Это, пожалуй, главное.

Обычное, следовательское «издалека». Расположить, создать теплую атмосферу. Снять напряжение. Впрочем, на то он и следователь: ничего не делает просто так.

— Вы читали статью «Заговор с целью ограбления России»? Если честно, я специально вам ее подкинул. Интересует ваше мнение, мнение опытной женщины…

— Что сказать? — Мама закурила душистую сигарету и, как бывало раньше в ее кабинете, облокотилась на край стола. — Конечно, международные операции с нашими деньгами