я толком ничего определенного не мог сказать, затем он принялся говорить о моей матери Любовь Ивановне, высказывая ей слова благодарности за то, что она заботиться о его доченьке и, наконец, переключился на моего отца. Я сообщил ему, что Николай Валентович рад моим успехам, но в последнее время ходит сам не свой. Руководитель страны, побывав на Тольяттинском автомобильном заводе, выступил с пространной речью о перестройке и необходимости частного предпринимательства. Его уже государственное предпринимательство не устраивает. Вот так!

— Далась ему, этому руководителю «пересройка», — тут же отреагировал Филипп Григорьевич, то ли нарочно изменив слово, то ли случайно так получилось, — и частное предпринимательство. Он разве что строил, а все туда — спешит перестраивать.

— А вот и далась, — сказал я. — Николай Валентович обеспокоен положением в стране. Их министерство в который раз принялись реформировать. Раньше, обычно дальше сокращений дело не двигалось, а теперь даже вывеску решено изменить. Вот он и мучится — боится, что возьмут и отправят на пенсию. Все может статься.

Рядом со мной сидела Светлана. Ее брат забрался в угол — место, где таились лики святых — стояли иконы. Из него в любой момент можно было выскочить и убежать к бабе Паше. Он, так уж получалось — часто чувствовал себя неуверенным и оттого всегда искал в жизни укромные места.

Я заметил, Алексей Зоров испытывал напряжение. Что-то его тревожило, он нервничал. Однако я своей радостью — завоеванием первого места, медали и звания мастера спорта, отодвинул негатив, беспокоивший его, осветлил, что ли этот дом.

Мне не раз приходилось слышать от Марии Федоровны. Она не скрывала и говорила даже при сыне:

— Алешенька, Алешенька видно такая у тебя судьба — несчастная! Ты, и маленький был, несчастный. Годочка два-три было, не знаю с чего вдруг неожиданно за температурил. Вызвали скорую помощь. Нашли — воспаление легких. Отправили в больницу, ни куда-нибудь в самую Москву. Благодаря этому ты то и выжил, правда, там тебя окалечили. Я приехала забирать, здоров был, должны были выписать, но нет, не отдают моего мальчика. Причина простая. Не уследили — поломали. Открылось все после катастрофы. Абдула — армейский хирург Филиппу Григорьевичу так и сказал: «У вашего сына старые переломы таза». — Мария Федоровна обо всем этом говорила с долей вины перед сыном. Я не мог слышать ее причитания, не знаю, какого приходилось Зорову. Он, наверное, от них находился в прострации. Поэтому, брат Светланы никогда не стремился быть в жизни активным — шел по течению.

Беда не ходит одна — другая неминуемо поджидала его на жизненном пути — пострашнее той, которую Алексей пережил во время службы в армии. Он предчувствовал ее и по инерции, словно, попав в водоворот или же смерч, приближался к ней, его затягивало.

Я жалел Зорова, но ничего не мог поделать. Он был слаб. Однажды я не удержался и спросил у жены:

— Свет, я никак не пойму, с чем это связано: ты — энергия хлещет через край — в аспирантуру вон надумала поступать, знаешь, чего хочешь, а твой брат — полная противоположность — без огня в глазах, безынициативный, развальня. Я не знал его родного отца, какой он был человек, но Филипп Григорьевич сильный мужчина, разве он не мог, держа Алексея «в ежовых рукавицах» развить у него упрямство? Я думаю, мог. Отчего он не такой как ты?

— Андрей! Не пытай меня! Я, не знаю! Я, не хочу знать, пойми меня — не-хо-чу!

Она не хотела грешить на свою мать. Я догадывался о том. Мария Федоровна невольно была виновата в судьбе своего сына, наверное, по причине того, что любила его чрезмерно, жалела. А ей этого делать ни как нельзя было. Однако она это делала и оправдывала себя:

— Я же его мать! Кто его пожалеет, если не я, кто? — Мне тоже приходилось ее оправдывать. Кто я такой, чтобы судить свою тещу?

Застолье продолжалось. Я, единожды пригубив стакан с водкой, только ел. Отец Светланы, в который раз выпил большой, так называемый маленковский граненый стакан и наша беседа стала подобно дождю носить затяжной характер. Правда, он нет-нет и срывался, любил поспорить, для чего обычно все делал, чтобы зацепить собеседника. С Николаем Валентовичем моим отцом он был предельно вежлив. Я тоже отбил у него охоту задираться. Мне даже казалось, что тесть меня после того памятного случая — нашей стычки, побаивался, и, глядя на меня, мутными глазами, держался, не переходил дозволенной границы. Он находил нейтральные темы, часто разглагольствовал «о перестройке» — новом веянии в нашей политике. Этот не имеющий высшего образования человек в своих кирзовых рабочих сапогах только что перед этим откинув от коров навоз, выйдя из сарая, мог с удовольствием топтаться по головам значимых для страны людей.

— Андрей! Как ты считаешь, мы неплохо живем? — спрашивал тесть, и сам же мне отвечал: — Неплохо… и я не очень то верю в то, что реформы — эти вот, — чтобы не расписывать их подробно Филипп Григорьевич, неуклюже взмахнув рукой, гаркнул: — о которых, там наверху кричат, нам подойдут. Были уже реформаторы. Ну, и что? — Помолчал. — Помнишь, наверное, застал очереди за хлебом. Так я, думаю, что все к тому и идет. — Слова моего тестя перекликались со словами отца.

— Что это за такие преобразования, не понимаю, зачем они, — выказывал свое недовольство Николай Валентович, — зачем, если для того чтобы перестроить экономику страны вначале необходимо все разрушить, — хмыкал вдруг, подхватывался с кресла и принимался ходить по комнатам: — Нам даже деньги для этого дают, присылают из-за моря специалистов, — внезапно вынырнув из-за угла, восклицал отец, — разрушайте, пожалуйста, разрушайте. А вот дадут ли нам деньги после… — Молчал, затем, возвысив голос, кричал: — А вот! — и показывал дулю, направив ее в сторону далекой и близкой Москвы, туда, где находился кремль.

— Ну, Коля, как тебе не стыдно, — влезала в разговор мать. — Ты, что тот Филипп Григорьевич!

— А что Филипп Григорьевич? — снова возвышал голос отец. — Он, простой советский человек, а его дурят, да и не только его, но и нас всех — и умных и глупых, всех. Ради чего? — умолкал отец, а затем с жаром начинал говорить снова:

— Чтобы избежать третьей мировой войны? Так она уже началась! Идет! Разрушения будут огромные. Потери немыслимые. Миллионы погибнут ради светлого будущего. — И отец был прав, сто раз прав. Он знал жизнь и мой тест тоже. Они были людьми одного поколения — военного. Они предчувствовали развал страны нутром. Я же лишь только