руку, которой тот зажимал рану. Его зрачки резко сузились. Края ужасной, глубокой раны разошлись в стороны, обнажив рассеченную плоть. Изнутри непрерывно хлестала кровь, стекая вниз к шее…

Глаза Мо Жаня покраснели от ярости. Закусив губу, он долго разглядывал рану, а потом резко повернулся к Чу Ваньнину и зло бросил:

– Ну что, теперь довольны?

Лицо Чу Ваньнина помрачнело, но он промолчал. Он не подошел к ученику и ничего не сказал, не извинился, а просто стоял с прямой, как стрела, спиной. В руках он по-прежнему сжимал Тяньвэнь, правда, больше не вливал в нее духовную силу.

В груди Мо Жаня бушевал такой гнев, словно между его ребер затеяли свару бесчисленные полчища безумных призраков и чудовищ. Почему однажды уже погибший Ши Мэй был вынужден раз за разом терпеть невзгоды и несправедливые обиды? С этим невозможно смириться.

Какое-то время они с Чу Ваньнином буравили друг друга взглядами, и ни один не желал уступать. Мало-помалу глаза Мо Жаня покрылись красными прожилками. Он так долго ненавидел Чу Ваньнина, что ненависть к нему, казалось, въелась Мо Жаню в кожу. Ну почему этот стоявший перед ним человек вечно был для него как кость в горле?

Когда Мо Жань только поступил в духовную школу пика Сышэн и совершил первую оплошность, Чу Ваньнин чуть ли не до смерти его исхлестал. Затем, когда Ши Мэя ранили, Чу Ваньнин, за всю жизнь взявший лишь троих учеников, отказался его спасать. После смерти Ши Мэя, когда школа пика Сышэн была разрушена, а он, Мо Вэйюй, стал непревзойденным владыкой всего мира совершенствующихся, кто, единственный из всех, не пожелал ему покориться? Чу Ваньнин вечно противостоял ему, разрушал его замыслы и будил в Мо Жане совесть, постоянно напоминая ему о том, что сильнейший на свете Тасянь-цзюнь был не более чем потерявшим человеческий облик безумцем, от которого все отвернулись.

Чу Ваньнин.

Чу Ваньнин…

Что в той жизни, что в этой – он один постоянно мозолит ему глаза!

Они оба по-прежнему были одеты в одинаково алые свадебные одежды, но казалось, будто между ними разверзлась непреодолимая бездонная пропасть.

В конце концов Тяньвэнь все же исчезла из руки Чу Ваньнина.

Господин Чэнь испустил глубокий вздох облегчения. Стоя на коленях, он повернулся к Ши Мэю и принялся неистово отбивать земные поклоны, приговаривая:

– О добрый, милосердный бессмертный господин, вы словно сошедший в мир смертных бодхисаттва[36], что спасает от горя и избавляет от всех бед! Благодарю вас, бессмертный мастер, за то, что спасли меня и всю мою семью! Благодарю, благодарю вас от всей души!

Все как всегда.

Именно Чу Ваньнин усмирил злого духа, но и жестокие удары ивовой лозой нанес тоже он. Чу Ваньнин приложил все силы для того, чтобы исполнить свой долг, и он же нарушил строжайший запрет, в результате чего бодхисаттвой назвали кого-то другого, а его записали в негодяи.

Все всегда заканчивалось именно так. Чу Ваньнин знал о своем крутом нраве и ни о чем не сожалел.

Тем не менее, случайно ударив собственного ученика, он все же почувствовал укол совести. Однако гордость не позволила ему сказать Ши Мэю и пары утешительных слов. Вместо этого он просто повернулся и подошел к дочери господина Чэня, которая, дрожа от страха, тут же невольно отступила на несколько шагов.

Из всех Чэней лишь эта девочка сохранила доброе сердце. Постаравшись смягчить тон, Чу Ваньнин сказал ей:

– Твоя мать была одержима злым духом, и это укоротило ее жизнь на двадцать лет. Если она не раскается и продолжит лелеять злые замыслы, вредоносная иньская ци съест ее тело, и она умрет еще раньше. Когда твоя мать придет в себя, скажи ей, чтобы она собственноручно поставила для барышни Ло погребальную табличку из персикового дерева и написала на ней, что Ло Сяньсянь являлась законной супругой ее сына Чэнь Бохуаня. Ваша семья долгие годы скрывала это, но теперь, дабы исполнить прижизненное желание Ло Сяньсянь, вы обязаны признать правду.

Помедлив, он передал девочке какой-то свиток и продолжил:

– Кроме того, все члены вашей семьи должны трижды в день отвешивать по три земных поклона и читать «Молитву о благополучной переправе», дабы достойно проводить душу Ло Сяньсянь вниз по Желтой реке в загробный мир, а заодно избавиться от злого духа, преследующего вашу семью. Читать эту молитву следует непрерывно в течение десяти лет, иначе барышня Ло может вернуться и вновь начать мстить.

– Хо-хорошо, с-спасибо, спасибо вам, бессмертный мастер… – с дрожью в голосе пролепетала девочка.

Быстро обернувшись, Чу Ваньнин пронзил господина Чэня и его младшего сына острым, как клинок, взглядом, после чего сурово произнес:

– Когда урожденная Яо придет в себя, вы двое расскажете ей обо всем, что скрывали. Пусть сама решит, останется ли она с вами или покинет этот дом. Если же вы хоть что-то от нее утаите, я вырву вам обоим языки!

Что отец, что сын – оба лишь пытались казаться сильными и грозными, а на самом деле ужасно боялись сказать бессмертному хоть слово поперек, так что они поочередно поклонились Чу Ваньнину и пообещали, что сделают все в точности, как он велел.

– Теперь о пудре «Байде». Мне известно, что ее изготовил господин Ло, а вы лишь нагло присвоили рецепт и сказали, что он был придуман вами. Вы и сами прекрасно знаете, как следует поступить, так что я не стану тратить время на объяснения.

И Чу Ваньнин взмахнул широким рукавом, показывая, что разговор окончен.

– М-мы обязательно исправим надпись на вывеске и сообщим всем, что эту пудру сделал Ло… господин Ло…

Когда все было улажено, Чу Ваньнин велел Мо Жаню отнести урожденную Яо во внутренние покои, чтобы разогнать ей кровь и очистить ее от яда. Мо Жаня трясло от ненависти, но он помнил, что в прошлой жизни его уважение к учителю все же пересиливало желание действовать наперекор, поэтому не стал пререкаться.

Взяв Ши Мэя за руку, он негромко сказал:

Нежные руки твои поднесут мне хмельного вина.

Ты – словно ива в саду; ну а там, за оградой, весна.

Ветер жестокий задул несмелое пламя любви.

Годы в разлуке – пусты. Я мертв, мои чувства мертвы.

Увы. Увы. Увы.

– Скорее иди займись своей раной, останови кровотечение, а я пока отнесу ее в дальнюю комнату.

На стене спальни старшего сына семьи Чэнь по-прежнему висел большой красный иероглиф «двойного счастья». Похоже, беды этой семьи