так быстро сменяли друг друга, что в суматохе иероглиф просто забыли снять, и теперь он выглядел злой насмешкой над давно мертвым Чэнь Бохуанем.

Поучаствовав в этом нелепом спектакле, урожденная Яо в конце концов стала жертвой человеческой алчности. Интересно, какой выбор она сделает, когда очнется?

Яд подействовал на нее сильнее, чем на Ши Мэя, ведь она была обычным человеком. Молчаливый Чу Ваньнин разогнал кровь в ее жилах, прощупав все меридианы по очереди, а затем дал ей принять пилюлю. Все это время Мо Жань стоял рядом, держа в руках таз с водой и платок. Учитель и ученик ни разу не взглянули друг на друга и не произнесли ни слова.

Перед уходом Чу Ваньнин случайно скользнул равнодушным взглядом по одной из стен и уже собирался отвернуться, когда что-то привлекло его внимание. Вещью, за которую зацепился его взгляд, был висящий на стене свиток с каллиграфией – несколько строк ровных мелких иероглифов, написанных уставным стилем кайшу. Стихотворение явно написали совсем недавно: бумага еще не успела пожелтеть.

На свитке были написаны такие строки:

Вновь зеленеет листва, я один увядаю в тоске.

Щеки утратили цвет, и потеки от слез на платке.

Пуст павильон у воды, летят лепестки мне вослед.

Клятвы живы в сердцах. Получу ль на посланье ответ?

Нет! Нет! Нет![37]

Сердце Чу Ваньнина сжалось. Под рядами тщательно выписанных стройных иероглифов стояла подпись, такая аккуратная, что резала глаза: Чэнь Бохуань.

Вынужденный без любви взять в жены девицу из рода Яо, молодой господин Чэнь не мог открыто выразить свою печаль. Неужели последние дни своей жизни он провел, стоя у окна с кистью в руке и старательно переписывая набело это стихотворение, посвященное вечной разлуке?

Чу Ваньнин не желал оставаться в этом доме ни минутой более. Стараясь не замечать острую боль в раненом плече, он развернулся и вышел.

Чу Ваньнин и Ши Мэй были слишком слабы, поэтому о немедленном возвращении на пик Сышэн верхом не могло быть и речи. Путешествовать же, летя на мече, Чу Ваньнин терпеть не мог, поэтому они отыскали в Цайде постоялый двор и остановились на ночлег, решив с утра еще раз наведаться в храм призрачной распорядительницы и поглядеть, все ли там в порядке.

Конечно, Чу Ваньнин своим «Смерчем» стер живых мертвецов и других чудовищ в порошок, но это были лишь иссохшие тела, которыми управляла призрачная распорядительница, – вселившимся в них душам вихрь не мог навредить. Следовало остаться в городке еще на несколько дней и убедиться, что никакая выскользнувшая из сетей рыбка не станет вновь мутить эти воды.

Чу Ваньнин молча шел впереди. Оба ученика следовали за ним на небольшом отдалении.

Внезапно Ши Мэй, будто припомнив что-то, задал вопрос:

– А-Жань, вы с учителем так… эм… странно одеты… Что произошло?

Мо Жань оцепенел. Он только сейчас вспомнил о том, что они с Чу Ваньнином до сих пор в свадебных нарядах. Опасаясь, что Ши Мэй подумает неизвестно что, Мо Жань тут же принялся стаскивать с себя костюм жениха, тараторя:

– А, это… Досталось в наследство от иллюзии, внутри которой мы побывали. Не пойми неправильно…

Шедший впереди Чу Ваньнин, услышав их разговор, резко остановился и обернулся.

Занимался рассвет, прогоняя прочь тьму этой беспокойной ночи. Над позолоченной нитью горизонта вставало алое солнце, похожее на вырванное из груди кровоточащее сердце. Как будто еле выбравшись из темного омута ночи, оно одним ярким мазком освежило краски небосвода.

Чу Ваньнин в кроваво-красных свадебных одеждах стоял на самой границе умирающей ночи и расцветающего, набирающего силу рассвета. Восходящее солнце подсвечивало его фигуру и непроницаемое лицо, в этом размытом сиянии казавшиеся оправленными в золото.

Внезапно из тела наставника наружу вырвалась духовная энергия, и свадебный наряд сорвался с него клочьями. Обрывки алой ткани закружились в воздухе подобно опадающим лепесткам красной яблони, как вдруг внезапный порыв ветра подхватил их и унес прочь.

Теперь наставник вновь был в своих обычных белых одеждах. Ветер трепал белоснежные полы и черные как смоль длинные волосы. На белой ткани бурели кровавые разводы от раны.

Прошло немало времени, прежде чем Чу Ваньнин наконец усмехнулся и язвительно произнес:

– Разве между нами, Мо Вэйюй, есть что-то, что можно понять неправильно?

Всякий раз, когда Чу Ваньнин злился, он использовал это подчеркнуто вежливое, без капли сердечности, холодное обращение.

У Мо Жаня воздух застрял в горле. На слова учителя ему было нечего ответить.

Усмешка на губах Чу Ваньнина угасла. Он развернулся к ученикам спиной и продолжил путь.

В этот час вокруг не было ни души. Он в одиночестве шел вперед, и казалось, будто во всем мире не осталось людей, кроме него одного.

Стоило Чу Ваньнину ступить за порог комнаты на постоялом дворе и закрыть за собой дверь, как язвительное выражение тут же сошло с его лица, уступив место страданию. Сжав зубы, Чу Ваньнин дотронулся до раненого плеча.

Острые когти призрачной распорядительницы были частью полученного ею божественного тела, а потому их можно было считать столь же мощным оружием, как Тяньвэнь. Все плечо было изодрано, но, так как он спешил расправиться с нечистой силой и времени заняться раной не было, она загноилась и теперь причиняла нестерпимую боль.

Чу Ваньнин встал посреди комнаты, вдохнул побольше воздуха и попытался снять одежду, но пропитанная кровью ткань намертво присохла к ране, и первый же рывок вызвал жуткую боль. В соседней комнате расположился Мо Жань, а стены на этом постоялом дворе были не толще бумаги. Чу Ваньнин не хотел, чтобы кто-нибудь услышал, как ему больно, поэтому он закусил губу, схватил прилипшую окровавленную ткань за краешек и безжалостно дернул.

– М-м-м!

Когда сдавленный стон стих, бледный, весь покрывшийся холодным потом Чу Ваньнин позволил себе медленно разжать губы и принялся жадно хватать воздух ртом, чувствуя на языке вкус крови.

Все еще подрагивая, он прикрыл глаза и стал из-под густых ресниц разглядывать свое истерзанное плечо.

Не так все плохо, еще можно излечить…

Чу Ваньнин медленно сел, держась рукой за стол. Превозмогая боль, он взял принесенное прислужником полотенце, смочил чистой водой и осторожно промыл рану здоровой рукой, после чего кинжалом обрезал омертвевшую плоть, нанес целебную мазь госпожи Ван и в довершение медленно, с трудом перевязал плечо.

Он не привык выказывать перед другими слабость. Подобные физические мучения он испытывал уже тысячи раз и всегда полагался лишь на себя.

Когда животное ранено, оно старается