Экклезиаст 2:23

Раннее утро в Германии такое же тёмное, как и в России, и всё внутри противится пробуждению.

Особенно не хотят раскрываться глаза. Я лежу, и мне чудится, что лежу я в гробу, моему телу неудобно в поломанной казённой кровати, на веках пудовая тяжесть, кажется уж и не открыть их. И, как Вию, мне хочется крикнуть: «Поднимите мне веки!» Но как ни стараюсь, разлепить их мне всё-таки не удаётся. И пальцами я приподнимаю их, чтобы из сновидной фантасмагории перенестись в фантасмагорию обыденного.

Попадаю я совершенно не в свою «сказку». И что делать мне в этой чужой действительности, в стихии иного языка, в непонятных мне представлениях буквально обо всём… На всё окружающее мой организм даёт защитную реакцию – «бегство в болезнь».

Недаром среди эмигрантов заболеваемость сумасшедшая, особенно онкологическая. Можно даже, пусть и с натяжкой, сказать, что р а к – это болезнь адаптации.

И я болею, болею, болею… От врача к врачу, из больницы в больницу, от капельниц, облучения, радиологических обследований до таблеток, уколов, полосканий…

А немецкие врачи, нужно сказать, они особенные, ведь у них есть лекарства на все случаи, от всех болезней, от разных видов боли. Например, средства от головной боли, от зубной, от боли в суставах и костях, от менструальной и мышечной, в общем, сколько видов боли есть, столько и лекарств. На каждую боль в отдельности.

При очередном контрольном обследовании у глазника (а проверялась я на диабетическое поражение сетчатки, к тому же каждые шесть недель измерялось из-за глаукомы внутриглазное давление) я пожаловалась врачу, что веки мои – отяжелевшие, набрякшие и нагрубшие, не хотят утром открываться! Будто требуют от тела прекращения существования на белом свете.

А он мне на это: «Я вам выписываю “искусственные слёзы” и всё будет в порядке!»

Оторопевшая, начинаю догадываться, что, наверное, выплакала я все отпущенные на мою долю слёзы. И для того, чтобы продолжать своё, пусть и болеющее существование в этом мире, где череда несчастий бесконечна и неисчерпаема, нужны ещё слёзы, пусть даже и искусственные!

Теперь к противоглаукомным каплям добавились ещё и «слёзы»!

Жизнь продолжается!

Недаром в дореволюционной России историю болезни называли «скорбным листом». История моей болезни суть история моей жизни. И началась она, скорее всего, в момент моего рождения…

«Блажен, кто посетил сей мир…» – вопрос древний и спорный…

По всему мне не должно было появляться на свет. Многолетняя инсулинозависимая диабетичка – моя мать – могла вполне легально, даже в те времена запрета на аборты, сделать его по «жизненным показаниям». Скорее всего, так бы и случилось.

Но случай (и вправду на всё, на всё – «время и случай») привёл её на консультацию к пропагандисту применения инсулина в СССР профессору Когану-Ясному. Тот и загорелся собственной же гипотезой: вдруг роды как-то встряхнут поражённый диабетом организм, и поджелудочная железа, и в частности её «островки Лангерганса» станут вырабатывать, в достаточной мере, инсулин!

Поверив в чудо сам, он смог убедить в этом и свою беременную пациентку. Она, бедняга, сама тоже поверила, что избавится от ненавистного шприца – самой своей главной вещи!

Но, как известно, без Божьего промысла чудес не бывает! И, родив в муках, (хоть это были и не первые роды), с неостанавливающимся, угрожающим её жизни, кровотечением, она поняла, что осталась с поработившим её шприцом навсегда!

В результате этого «эксперимента», чуть не закончившегося летально для роженицы, появилась на свет «живая, доношенная девочка», о чём гласила справка, выданная немолодой матери в роддоме.

Таково было начало этой «истории болезни», хотя в детской поликлинике была заведена папка под названием: «История развития ребёнка».

В ней, особенно в первый год жизни ребёнка было понаписано много «липы», про то, как регулярно патронажная сестра отправляла свои обязанности (т. е. приходила на дом к грудняшке); о том, как соблюдалась поликлиникой, как бюрократическим заведением, проверка санитарных норм жилья, содержания ребёнка, соблюдения гигиены матери и ребёнка… Ведь в СССР как часть общей социальной системы существовала целая полумедицинская-полусоциальная отрасль: «Охрана материнства и детства».

А грудной период был со своими сложностями – на третьем месяце кормления грудью у матери исчезло молоко. Но невесть откуда явилась родственница, «седьмая вода на киселе», главврач «дома ребёнка» и помогла с донорским молоком. А потом уже и прикорм начался. И оказалась я, как это называлось в те времена – «полуисскуственницей».

Потянулись дни болезненного детства. Помнятся ощущения: задыхаешься и не можешь продохнуть; тяжесть одеяла; головокруженье и тошнота от укачиванья…

Я не знаю, что у меня дистрофия, какой-то там степени, знаю только, что голова клонится долу, будто не может удержаться. И ещё рахит… Я расту и мне уже известно, что детское дразнилово «рахитик» обращено ко мне.

Кроме всяких дизентерий, ветрянок, бесконечной череды гриппо-ангин, ещё и страхи… Было бы легче сказать, чего я не боюсь! И особенно страшны не люди, а тишина, темнота, ночь, все те звуки, что улавливает ухо в ночи, все блики, что являются во тьме, чтобы тут же исчезнуть… Всё то, нечеловеческое, что движется: от лифта до въезжающего во двор грузовика… Тогда я инстинктивно вжимаюсь в мамин живот, словно там, внутри него, моё спасение – от всего! Но что-то мне говорит, что я уже не маленькая и мне т у д а не только нельзя, но и н е в о з м о ж н о, что я, увы, принадлежу этому миру, и уж навсегда мне находиться з д е с ь и сейчас.

Иногда, правда очень редко, на меня находит возбуждение, смех, безотчётная радость от всего, невыразимого… И тогда начинается беготня, приступ почти буйства, который заканчивается глубоким, без сновидений, сном.

Это уже из ясно запомнившихся дней и ночей.

Ночами почти всегда одно и то же: я иду, дохожу до своего белого, с цветочками на выпуклом бочку, ночного горшка, сажусь и с облегчением делаю. Я счастлива своей лёгкостью, своим потрясающим удовольствием… И просыпаюсь от холодяще-мокрой простыни в своей кровати. Снова «это» произошло со мной, и снова мне холодно, неловко, а может и стыдно… На мой зов приходит папа и забирает меня из этой леденящей мокроты.

И вновь всё сухо, тепло и мирно. Без страха наблюдаю я за светлыми бликами от автомобильных фар, то «набегающих» на потолок, а то, «сбегающих» с него, и медленно погружаюсь в сладкую трясину сна.

Кончилось моё детство, с его переходами из болезни в болезнь. И, если вспоминается оно – то треплющим тело