рта были остатки пищи, и я обтирала ей рот и подбородок ватой, смоченной в тёплой воде, а она фыркала, мотая головой, и хватала губами капли воды. И вся она, напоминала мне почему-то белку, выглядывающую из своего «домика», как на картинке из учебника по естествознанию для четвёртого класса.

Перед сном следовали процедуры личной гигиены, но, наконец, проглотив снотворное, она засыпала.

Но и я тоже валилась как подкошенная, будто бы изнемогала от нехитрых своих обязанностей, на раскладушку около неё, и засыпала крепчайшим сном молодой девушки.

Из этого «сладостного» неведения следовало грубое, даже противоестественно грубое, пробуждение. Это мама, которая никак не могла меня дозваться, ни криками, ни стуча палкой об пол, дёргала меня разок-другой за волосы.

– Что? – очумело, со сна, вскакивала я, не понимая ни что со мной, ни кто это, ни где я? Точно приходя сюда, пробуждаясь, из другого мира, из иного измерения.

– Дай мне судно, мне кажется, хочется, – говорила она громко (она не слыхала себя, а меня это раздражало, я же не глухая!).

Я всё проделывала, о чём бы она не просила, но если у неё не получалось, то я злилась на неё: пусть будит только тогда, когда т о ч н о знает!!!

Так без каких-либо изменений прошёл год, мама лежала в своей огромной, из карельской берёзы, кровати, не живя, но и не умирая. Словно так она существовала всегда. Боли её никакие не донимали, ранка на пальце левой ноги оказалась, к счастью, не гангреной, так что никакой ампутации, слава Богу, не потребовалось. Вкус её стал изысканнейшим, обоняние острейшим, а Феня стала-таки просто кулинаром – «для гурманов».

Я перестала, даже внутренне, бунтовать из-за своей «погубленной молодости», и как будто бы примирилась с этим вялым течением дней и ночей, в котором время от времени, охая и ворча, приходилось мне «выныривать» на поверхность из глубины благословенного, ничего не ведающего и не знающего сна.

Но, вдруг, в начале лета маме резко стало худо, она теряла сознание, да и при сознании была немногим лучше. Как выразился один из пришедших на консилиум врачей, она была в «сумеречном состоянии сознания». Консилиумом был вынесен вердикт: «Конец близок!» Тотчас, телеграммой, из командировки вызвали брата – прощаться.

Он прилетел, все родственники дежурили у маминой постели, не отходя, сморкаясь, промакивая платком глаза. Все ждали.

А мама, так же вдруг, да и очнулась! Нет, повторяю, чудес в этом безбожном мире не происходит, не выздоровела, конечно, она. Просто снова впала в своё, уже ставшее привычным, состояние – не жизни, но и не смерти.

Родственники разошлись, брат улетел, папа пошёл на работу, мы с Феней остались на своих «постах», при ней.

Никогда не сбывается ожидаемое, а происходит всегда неожиданное.

«Это» случилось 10 июля, а мы узнали об «этом» только тринадцатого, сразу после Петровок. До того, тёпло-дождливого дня тринадцатого, я никогда раньше не задумывалась над тем, что многолюдье в квартире и перед ней, распахнутые миру двери жилья, являются знаком беды, самого большого несчастья… Только войдя в квартиру, я была потрясена видом плачущего папы и печально-удручённых, незнакомых мне людей.

Тогда, о чём-то лишь начиная догадываться, рванулась я в комнату к маме. Та сидела на постели рядом с Феней, и что-то говорила. Феня, глядя на меня заплаканными глазами, приложила палец к губам, дескать, ничего не говори и не спрашивай. Что? О чём? О чём не спрашивать? Чего не говорить?

Я вернулась в комнату, где сидел, качаясь взад-вперёд папа, он что-то бормотал себе под нос, но я ничего не могла услыхать в гуле голосов. Кто-то заметил меня, сказали: «Вот дочь пришла!» И, люди, расступились, пропуская меня к нему. Он поднял голову, увидал меня, и сквозь слёзы вдруг отчаянно закричал: «Потеряли мы его, потеряли!» «Кого?» – хотелось крикнуть мне, но я стеснялась посторонних. Он же, прокричав, будто разом потерял силы, и снова зарыдал. Не выдержав, не зная, что к чему, заплакала я. А заплакав, потеряла контроль над собой, и над своим стыдом тоже. И, тогда, отрывая от лица его большие руки, я слёзно просила: «Что случилось, папа? Я нн-ии-ччее-ггоо не понимаю?! Папа, ради Бога, скажи же мне хоть что-нибудь! Кого, кого мы потеряли, кого могли потерять? Я ума не приложу???» И он, глядя мне в лицо своими, уже начавшими выцветать, зелёно-рыжими глазами, неожиданно тихо-спокойно произнёс: «Осталась ты теперь у меня одна! Нет у тебя брата, а у меня сына!»

Вот уж это в мою, и без того бедную голову, уложиться не могло. Как, впрочем, всё происходящее с того мига, как зашла, вернее, забежала домой, чтобы попросить Феню посидеть лишние полчаса, час: я думала пойти в кино, на так уже и впоследствии мною не увиденную бергмановскую «Земляничную поляну».

Какая-то из сидевших незнакомых женщин начала пороть чушь, дескать, брат, там, в командировке чем-то заболел и скоропостижно скончался… Я з н а л а, что неправда это, что выдумка! Как мог умереть он – крупный парень с большими ногами и руками, почти никогда и ничем не болевший, занимавшийся спортом каждую свободную минуту, неважно в какое время суток, всё равно где: на стадионе, на спортплощадке, во дворе, в гостиничном номере или в квартире… По-видимому, внутри него жила некая жажда движения, ему нужно было постоянно ощущать собственное тело, себя в нём. Плаванье и ватерполо, баскетбол, волейбол, гандбол, бокс, ему было безразлично, чем заниматься, лишь бы двигаться, преодолевать себя, собственную инерцию, утверждаться…

Этот человек не мог просто так взять и умереть, от чего бы то ни было!

«Боже! Да его же убили, и не один или два человека напали на него, с ними бы он справился! На него стаей напали и убили!» – промелькнуло в голове предположение, чтобы тут же стать неколебимой уверенностью. – «А иначе умереть он никак не мог!»

Кто-то сказал, что тело его пока в морге, там, в маленьком городке, где был он в командировке. В тот же день туда вылетел папин брат со своим сыном.

Закончился этот страшный, по своему известию, день. Настала ночь. Папе пришлось дать снотворного тоже. Наконец угомонилась и заснула мама, отчего-то очень возбуждённая. Только я в свои девятнадцать лет продолжала бессонно ворочаться на своей раскладушке. Мне не давали уснуть мои предположения о групповом убийстве, и я то думала об этом, то вспоминала, что последняя видела его живым…

…Он улетал в воскресенье, а я в тот день пошла на