Но её диабет и уколы не казались мне чем-то опасно-чрезвычайным. Да и все к этому относились равнодушно-буднично, по-житейски просто.

Однако ко времени моего восемнадцатилетия, когда я была погружена в себя, в свои переживания, мамина болезнь, что текла до поры, как бы никого и не задевая, вдруг дала крен. Во-первых, стала жаловаться она, что у неё в глазу появилась т о ч к а! Когда только впервые я услыхала от неё о «точке», то ничего и не ответила, да и ничего не почувствовала. А ведь это было предвестником быстро развивающейся слепоты. Эта поражающая диабетиков слепота и по сей день неизлечима, и на этот предмет, я – тоже диабетичка – проверяюсь у окулиста.

Во-вторых, начали слабеть ноги, как оказалось, тоже из-за диабета! Нарушилась пульсация в стопах, и, как считали врачи, происходило запустевание сосудов нижних конечностей.

А сахар неожиданно пришёл в норму, правда, уколы делали ей уже дважды в день.

Заболев воспалением лёгких, осложнившимся пиэлитом (воспалением почечных лохано), она совсем слегла.

Но, незадолго перед тем как слечь, ей окончательно, случилось вот что…

Мама шла по коридору в одних чулках, вытянув, как и все слепцы, руки вперед, не зная куда, не зная зачем (к тому же, как выяснилось позднее, у неё была высочайшая температура – это был дебют пневмонии), а за ней тянулся след из мелких кусочков кала, облитых мочой.

Я была в ужасе! Так вот какая она, н а с т о я щ а я жизнь, в своей неприкрытости, смеющаяся над беспомощностью больного человека и вызывающая в здоровом – отталкивание, брезгливость, отвращение… В этот миг мне хотелось оказаться на другом краю земли, никогда не видеть, не знать этой женщины, когда-то родившей меня. Хотелось быть сиротой, детдомовкой, лишь бы не видеть всего этого, не знать, что делать со всем этим… К тому же мы оказались с нею только вдвоём: в смятении я продолжала молчать, а она жалобно, совсем по-детски, звала меня…

В стационаре её пролечили от пневмонии стрептомицином, от которого она и слух потеряла. Из органов чувств остались ей лишь «дополнительные» – обоняние да тактильная чувствительность. Совсем, если учесть и обездвиженность, немного.

Что испытывала я тогда, глядя на неё? Трудно сказать – это была, пожалуй, смесь всевозможных чувств и ощущений. От душащей, стесняющей грудь, жалости до раздражения, и ещё того хуже, до отчуждения… К тому же мне хотелось вечерами гулять именно тогда, когда приходилось сидеть с нею, а ночами, когда она звала, мне особенно хотелось спать…

К ней наняли полусиделку-полуняньку-полудомработницу, деревенскую женщину, добрую, несмотря на пережитую тяжёлую жизнь. Была она из раскулаченых.

Я дивилась их отношениям: они были почти одного возраста, с похожей (по крайней мере, в своём начале), судьбой: если Феня была сбежавшей в город девушкой из сосланной семьи, то и моя мама была тоже «лишенкой», т. е. лишённой гражданских прав дочерью купца-гильдейца.

Маме повезло, когда уж её чуть было в «старые девы» не зачислили. Удача явилась к ней в лице разведённого, не первой уже молодости мужчины, хоть и из бедной семьи, но члена ВКПб с 1932 года, выдвиженца в советскую торговлю! С ним, с моим папой, мама снова вернулась к беззаботно-безбедному существованию. Да видно счастье полным не бывает никогда. Во время первой беременности, моим братом, обнаружился у неё диабет, и с тех пор шприц властвовал над ней! Так что было непонятно, счастливо или наоборот несчастливо сложилась её судьба?!

Феня тоже, уже в городе, вышла замуж за серьёзного, трезвого, из их села, мужика. Да умер он рано, оставив её с малышом-сыном. Так, вдовой, пережила она и оккупацию, и голоднющую послевоенную пору, но всегда как-то оборачивалась, подрабатывала и в организациях и частным образом, шила, кроила, латала, штопала… И в доме у неё всегда было сытно, убрано и чисто, и не только сын, но и младшая сестра её и младшие же братья накормлены да одеты! И тоже, непонятно было, как сложилась её жизнь – счастливо или нет?!

И вот пересеклись их пути, и встретились они не как работодательница и прислуга, не как тяжелобольная и властвующая над ней сиделка, а как подруги, а может быть даже и сёстры. Маме так и не довелось «увидеть» Феню, пеленой был скрыт её взор. Она только и различала день – некоей серостью да ночь – полною тьмой.

Как они жили между собой целыми дневными часами, складывавшимися в дни, недели, годы, про то никому не ведомо. Я приходила домой к пяти вечера, когда Феня собиралась уже уходить, папа приходил со службы поздно, брат работал инженером в пуско-наладочном управлении, и почти всегда был в командировках.

Каждый вечер я наблюдала, как они прощались. Мама чуть не рыдала: «Не уходи, Феничка, не уходи…» Под этим, наверное, ещё подразумевалось: «На кого ж ты меня покидаешь!» Феня отвечала ей: «Да тут же всего одна ночка!» – или, если впереди было воскресенье, добавляла, строго, но с пробивавшейся из-под этой строгости, ласковой жалостью: «Да всего-то один денёк, что уж об этом говорить. Как вам не стыдно! Было бы о чём!»

Мама замолкала, как нашкодивший ребёнок, и Феня уходила.

Наступало моё, до утра, «дежурство». Говорить нам особо было не о чем, и к тому же необходимо было прорываться через её глухоту, а это было утомительно.

Тогда-то я и невзлюбила выходные, целые сутки приходилось мне проводить с ней, и это в то самое время, когда все мои сверстницы гуляли!!!

Но, даже не очень-то разговаривая с мамой, оказывалось, что почти всё моё время было заполнено ею: подать, убрать, помыть судно, подмыть её, разогреть приготовленное Феней, покормить с ложечки, иначе она давилась при проглатывании. Поильник я давала ей в руки и она, потихоньку, из носика пила. После еды, по обыкновению, я немного сидела рядом с нею, держа её руку в своей. А она «смотрела» на меня своим ничуть не изменившимся лицом, только с отсутствующим взором. Спрашивала меня о чём-нибудь будничном, не особо и интересуясь ответом на свой вопрос. Иногда просила подвезти её, (а для неё специально сделан был стул на шарикоподшипниках, чтобы можно было её по квартире возить), к пианино, из которого она извлекала какие-то чудовищные звуки, впрочем, она себя сама не слыхала. Или рассказывала, что они с Феней днём «делали», как та купала её в ванне… Часто, точно как у детей, у неё вокруг