Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Профессор вновь покосился в сторону спящей Нины и подумал, что зря он сейчас вспомнил о сыне. Ничего, кроме тягостных и крайне неприятных воспоминаний это не принесло.
Да и курить хотелось уже зверски, «по-чёрному», как опять таки любил говаривать сын Санька, хотелось курить. Будь он один в комнате, профессор закурил бы, даже не вставая с кровати. Но тут была Нина, и она терпеть не могла табачного дыма…
«Н-да, дела… – подумал профессор, на ощупь отыскивая в темноте разбросанную одежду. – Вот уж не думал, не гадал, что всё так повернётся. И что же мне теперь делать, ума не приложу? Что нам теперь делать? Нам всем…»
Он ещё раз покосился в сторону безмятежно посапывающей девушки, встал. И сразу же кровать предательски скрипнула.
– Ты куда? – тихим сонным голосом пробормотала Нина. – Куда ты?
Профессор наклонился и поцеловал её густые, дивно пахнущие мёдом и почему-то весенней лесной свежестью волосы.
– Я скоро. Ты спи, давай…
* * *
Чёрная вечная ночь окружала нас со всех сторон… окружала, давила, захлёстывала липкими щупальцами дикого животного ужаса. Холодные эти щупальца опутывали, казалось, всё тело без остатка, острыми иглами впивались в мозг, высасывая из него самые последние остатки воли и даже самого рассудка…
Неожиданно и совсем некстати вспомнились два скелета, там, у стены. О чём они думали, эти люди, в предсмертные свои мгновения? О чём будем думать мы, каждый из нас? Я, лично, о чём? Или ни о чём я уже тогда думать не буду… совсем даже ни о чём…
Я словно оцепенел.
Заплакала Наташа. Громко, навзрыд. И, как ни странно, именно этот жалобный её плач помогает мне стряхнуть оцепенение, возвращает мне силы…
Я хочу жить! Жить, чёрт вас всех побери!
Ведь это было бы страшно глупо и чудовищно несправедливо, в самом, считай, конце ХХ века загнуться ни за что, ни про что, по единственной только собственной глупости, в вонючей какой-то пещере!
Ведь где-то там, впереди, есть выход… а ещё я очень хочу жить, так что…
И вновь вспомнились те скелеты у стены…
Наверное, тем людям тоже очень хотелось жить…
А рядом бурно плачет Наташа. И Ленка тоже начинает всхлипывать ей в унисон. А, может, и не Ленка, может, это Лерка всхлипывает… разве разберёшь в темноте…
– А ну, тихо! – что есть силы рявкаю я на них. – Что вы, как покойников отпеваете! Рано ещё!
Наташа испуганно всхлипывает последний раз и замолкает. И Ленка (или Лерка) тоже. Теперь все молчат, и я даже сквозь полную эту темноту чувствую, как все они (и Ленка в том числе) смотрят сейчас в мою сторону. Это ничего, что она сейчас рядом с Витькой. Главное, что она сейчас смотрит в мою сторону, и ей очень страшно, и она тоже, как и все, ждёт от меня…
Чего, собственно, они все ждут от меня? И что такого я могу им предложить? Чудо?
Я ведь тоже понятия малейшего не имею, что нам делать дальше. Я просто хочу жить… ну, может, чуточку больше, чем все остальные…
А, может, чуточку меньше, чем все остальные…
Все подавленно молчат и словно чего-то ждут от меня.
– Спички у нас есть?
– Есть немного, – отзывается из темноты Витька.
– Давай сюда!
Ленка, даже держась за Витькин локоть, явно оказывает на меня какое-то магическое действие.
– Может, и бумага какая имеется?
Нашлась и бумага. Немного, правда…
– Бумагу сворачиваем в тонкие трубочки. Очень тонкие, чтобы как можно больше вышло…
Пришлось делать это на ощупь. Трубочки получились очень тонкие, но много их, увы, не вышло. Из-за дефицита бумаги.
Чиркнув спичкой, я зажёг первый бумажный факел.
– Пошли!
Пламя мгновенно осветило мрачные белёсые стены, чёрные, словно застывшие лужицы воды под ногами, неровные изгибы тяжело нависшего потолка. Наши тени задрожали, задвигались на липких этих стенах, огромные, карикатурно-уродливые наши тени. Мы шли, а они всё бежали и бежали рядом с нами, кривляясь и гримасничая, словно дразня…
А мы всё шли, шли, шли…
Хлюп-хлюп – хлюпает под ногами холодная вязкая грязь. И, кажется, во всём мире не осталось больше ничего, кроме тягучей этой грязи, кроме белёсой плесени стен, кроме дрожащего комочка пламени, крепко зажатого в моей правой руке. Ни солнце, ни синего ясного неба… ничего больше не осталось в мире, совсем ничего…
И не было никогда…
Мы идём, а рядом, по стенам, неотвязно ползут уродливые наши тени. И тревога тоже ползёт вслед за нами, липкая и холодная…
Очередной бумажный факел вспыхивает напоследок и тотчас же гаснет, больно обжигая мне пальцы. Я останавливаюсь.
– Ну, чего там? – слышатся за моей спиной встревоженные голоса. – Опять тупик?
– Бумага закончилась!
– Не могу больше! – со слезами в голосе кричит Наташа. – Ну, не могу я больше так!
– Привал! – объявляет Серёга. – Падаем, где кто стоит.
Мы все немедленно «падаем», уже не выбирая особенно место.
Все молчат. Лишь слышно, как приглушённо всхлипывает Наташа, где-то совсем рядом со мной, как звенят-барабанят, срываясь сверху, весёлые невидимые капли. Впрочем, те капли, что срываются сверху прямо на бестолковые головы наши, не звенят и даже не барабанят. Все молчат, но думают, кажется, об одном и том же. Да и о чём, собственно, нам ещё думать…
Я протягиваю руку вправо и неожиданно натыкаюсь ею на что-то живое и мягкое.
– Блин! – говорит это «что-то» Жоркиным голосом. – Чуть не в глаз!
– Извини!
– Ничего, это я так…
– Жорка, – вспоминаю я. – Спички дай.
– Нету у меня.
– Как это? – даже растерялся я. – Ты же прикуривал тогда!
– Так то последняя была…
– Лерка! – Господи, до чего же не хочется мне к ней обращаться, но что поделаешь. – Спички твои где?
Она молчит, долго молчит… но я уже догадываюсь, нутром чувствую, что она мне сейчас ответит.
– Я их тогда все и сожгла. Ну, когда вы ушли все… Я же не знала, что так получится! – в отчаянье выкрикивает она.
Внутри у меня всё как-то разом холодеет.
– Ребята… – тихо говорю я. – Ребята… Спички у нас тоже кончились…
Все воспринимают новость спокойно на удивление.
– Всё правильно, – меланхолически замечает Витька. – Рано или поздно, но должны же были они когда-нибудь закончится…
– Каюк нам! – еле слышно пробормотал Жорка. – Не выбраться нам из пещеры этой долбанной!
– Ну, это мы ещё посмотрим!
Я сам не
