Уэсли отвернулся к телевизору.

— Ты хочешь спросить у меня, где Эмилия, правильно? Умолять, чтобы я сохранил ей жизнь? — Он снова посмотрел на нее. — Так? Ну что ж, умоляй.

— Я ни за что не стану тебя умолять! Тебе это… доставляет удовольствие.

— Ни с чем не сравнимое наслаждение, Джессика.

— Я так понимаю, выиграв это ходатайство, ты уедешь. Покинешь страну.

Усмехнувшись, Уэсли ничего не сказал.

— Я могу также рассчитывать на то, что перед своим отъездом ты не попытаешься свести счеты со мной или с Тэрой?

— Все зависит от того, как ты будешь вести себя по отношению ко мне в ходе этого процесса.

— Уэсли, скажи, где малышка, — Ярдли подалась вперед. — Нет смысла и дальше удерживать ее. Ты знаешь, что одержишь победу и нам придется снять обвинения. Зачем отнимать ребенка у родителей? — Она опять тяжело выдохнула. — Пусть они похоронят дочь. Неизвестность будет глодать их до конца жизни.

— Знаю. Разве это не прелесть? Подарок, который вручают снова и снова…

Джессика отвернулась, сделав вид, будто вытирает уголок губ, чтобы Уэсли не увидел, какое отвращение он вызывает у нее.

— Знаешь, ты сама должна была взяться за это дело. Этот Тимоти — дурак дураком. Полагаю, занимался исключительно примитивными делами о хранении наркотиков и подделке чеков. Это его расслабило. Что всегда восхищало меня в тебе, так это то, что ты никогда не ищешь легких путей. Вот почему ты такая сильная. Ты стала хорошим моряком в шторм, а не в штиль.

Несмотря на то что ей стало тошно от одной только мысли об этом, Ярдли пододвинула табурет и накрыла руку Уэсли своей. Щека у него распухла, губа была рассечена кулаком Ортиса. От внутреннего кровоизлияния нижняя половина белка правого глаза стала темно-красной — словно вся его внутренняя грязь выплеснулась в глаза.

— Уэсли, скажи мне, где Эмилия. Если я когда-нибудь хоть что-то для тебя значила, если в твоем мертвом сердце было хоть какое-то чувство ко мне, пожалуйста, пусть родители найдут успокоение.

У него в глазах сверкнуло злорадное озорство.

— Поцелуй меня.

— Нет!

— Поцелуй меня, и я подумаю над твоей просьбой. Но только страстно, как прежде.

Ярдли с такой силой стиснула левую руку в кулак, что ногти вонзились в ладонь. Наклонившись, она поцеловала Уэсли. Его растрескавшиеся губы имели вкус спекшейся крови. Оторвавшись от них, Джессика вытерла рот тыльной стороной ладони, борясь с подступающей к горлу рвотой.

— Где она?

— На мой взгляд, это было недостаточно страстно, — ухмыльнулся Уэсли.

— Уэсли, где она?

Высвободив свою руку, он провел кончиками пальцев по ее предплечью.

— Займемся любовью. Прямо здесь, пока приставы дежурят снаружи. Займемся любовью, и я тебе скажу.

Разлившаяся боль едва не свалила Ярдли с табурета.

— Я не могу.

— В таком случае никакой Эмилии. Выбирай. Ты ведь у нас федеральный прокурор. Ты можешь обеспечить нам отдельную камеру. Вот мои условия. Мы занимаемся любовью, ты позволяешь мне делать с твоим телом все, что я пожелаю, и я говорю тебе, где девочка. Твое тело в обмен на ее.

Выдернув руку, Ярдли бросила на него испепеляющий взор. Ее щеки вспыхнули едва сдерживаемой яростью.

— Клянусь, я заставлю тебя дорого заплатить за это!

Не оборачиваясь, она вышла из палаты.

На следующий день рано утром Ярдли подъехала к тюрьме. Она дергалась от неприятного предчувствия. Ей хотелось подождать, подготовиться к встрече Тэры с отцом, однако девочка настояла на том, чтобы это произошло прямо сейчас. До освобождения Уэсли.

— Я буду рядом с тобой. Если тебе станет неприятно…

— Я должна встретиться с ним наедине.

— Об этом не может быть и речи. Я иду на это только потому, что он твой отец и ты имеешь право с ним встретиться, но я не позволю вам оставаться наедине. Особенно если видеонаблюдение будет выключено и я не смогу наблюдать за происходящим.

— Эдди мне ничего не скажет, если ты будешь рядом. Он хочет что-то сказать мне, но это не для твоих ушей. Это между мной и моим отцом.

Вздохнув, Ярдли отвела взгляд.

— Тэра…

— Все будет в порядке. Мама, я сильнее, чем выгляжу. Этим я пошла в тебя.

Они взялись за руки. Вышедший охранник сказал:

— Он вас ждет.

Эдди Кэл сидел за толстой стеклянной перегородкой. Сверху в перегородке имелись отверстия, чтобы пропускать звук, но недостаточно большие, чтобы передать что-либо существенное.

В камеру вошла его бывшая жена.

— Если ты сделаешь ей больно, делом моей жизни станет заставить тебя заплатить за это. Ты меня понял?

Кивнув, Кэл ничего не сказал. Он не отрывал взгляда от Тэры.

Ярдли вышла. Массивная стальная дверь закрылась за ней с металлическим лязгом.

Девочка сидела совершенно неподвижно.

— Выдерни шнур из видеокамеры, чтобы она ничего не записывала.

Кэл увидел, как дочь вздрогнула при звуках его голоса.

Тэра оглянулась на видеокамеру, висящую в углу под потолком. От нее отходил черный шнур, скрывающийся в стене. Пододвинув стул, девочка встала на него и выдернула шнур из камеры, после чего придвинула стул к стеклу и села, молча глядя на отца. Ее глаза горели двумя сапфирами.

— Ты — самое красивое создание, какое я только видел, — улыбнувшись, сказал Кэл. — Жаль, что мы встретились в таком неподобающем месте. Эта комната оскверняет твою красоту.

— А по-моему, это как раз самое подходящее место для нашей встречи.

Кэл заерзал на стуле, его кандалы зазвенели. В голосе дочери он узнал свой собственный голос, похожий на отдаленное эхо, неразборчивое, но явно принадлежащее ему самому.

— Мне говорили, у тебя блестящие способности в математике.

— Это Уэсли тебе сказал?

Кэл замялся.

— Да.

Очарованный, он не мог оторвать глаз от дочери. Такая яркая, такая глубокая голубизна — до сих пор он ни у кого не видел глаз такого цвета…

— Я знаю, что, если б тебя не схватили, рано или поздно ты убил бы мою мать, — сказала Тэра. — Не могу сказать, сознает ли она это, но я в этом уверена. Я изучала твои работы. В Интернете полно фотографий твоих картин и скульптур. Твое искусство движется по нарастающей. Каждая последующая работа более неистовая, чем предыдущие. В одной статье я прочитала, что когда тебя схватили, ты работал над полотном, изображающим твои похождения. При такой стремительной тенденции тебе скоро уже некуда было бы идти. И ты решил бы, что наивысшей формой выражения станет убийство любимого человека. Который должен был бы стать жертвой, принесенной во имя твоего искусства. А ты тем самым его обессмертил бы. Скажи, что я не права.