разболтался. Молодые партизаны, присоединившиеся к нам только в Персии и разбавившие крепкий кадр проделавших всю кампанию старослужащих, неохотно подчинялись строгим порядкам, коими держалась часть, но охотно прислушивались к смутьянам, будировавшим на митингах»[373].

Однако даже в условиях моральной и физической усталости, озлобленности, развращающей антивоенной пропаганды казачьи формирования, особенно партизанские, в основной массе своей имели большую стойкость, нежели регулярные войска, и намного меньше поддавались духу революционной анархии. Так, например, в марте 1917 г. казаки 3-го Верхнеудинского полка Забайкальского казачьего войска отказались подчиниться приказу о выборности командного состава и введении в войсках комитетов и советов солдатских и казачьих депутатов, считая его крайне вредным для армии, и долгое время сохраняли в части старый дореволюционный порядок, оставаясь верными воинской дисциплине и субординации до упоминавшегося выше позорного поступка в отношении своих офицеров[374].

17 (30) мая 1917 г. «товарищеский союз казаков, офицеров, врачей и чиновников» 22-го Кубанского пластунского батальона, по поводу самовольного ухода с фронта 6-й Кавказской стрелковой дивизии, постановил следующее:

«Подобное уродливое явление в рядах доблестной Русской армии поведет к тому, что на пролитых уже потоках родной нам крови и на тяжелых жертвах всего русского народа гнусный и коварный немец и турок создаст себе собственное благополучие и могущество, отнимет от нас нашу родную землю и добытую дорогою ценою Волю!

Самоволие в армии — измена долгу спасения Родины!»

Резолюцию подобного же характера издал 13 (26) июля 1917 г. бригадный комитет Отдельной Кубанской казачьей бригады:

«…По вопросу об отступлении частей с позиций без боя и бегства единичных людей комитет полагает: части и люди, бегущие с позиций, думают, что оставлением позиций сохранится их жизнь, прекратится война и жизнь эта потечет нормальным образом, но они забывают, что Вильгельм не оставит нас в покое и за Уральскими горами…

Они забывают чувство товарищеского долга…

Они потеряли чувство рыцарской чести…

Они забывают, что Вильгельм соберет их и под пулеметами заставит идти против наших союзников. Поэтому комитет вынес пожелание предоставить Временному правительству право не стесняться в наказаниях по отношению к таким преступникам перед Родиной»[375].

9 (22) августа 1917 г., в связи с изданием приказа Верховного главнокомандующего от 18 июня (1 июля) того же года о создании из войсковых частей, вынесших резолюции «о решительном наступлении» полков, батальонов, батарей, эскадронов и рот смерти, 2-я особая конная сотня Кубанского казачьего войска в полном составе заявила: «Не выделяясь из своих казачьих частей и того определившегося положения казаков, в котором они обрисовались в данное время, мы, не вступая в создавшиеся части смерти, остаемся, в полном составе всех чинов своей сотни, воинами и казаками, верными своему долгу перед Отечеством, не нарушающими данной нами присяги, готовые по первому призыву начальства выступить и исполнить свой долг честно и благородно там, куда нас призовут для спасения Родины и целости России»[376].

Командование отмечало практически полное отсутствие в казачьих частях дезертирства как «обстоятельство, заслуживающее особого внимания». Редки были в них и случаи братания с противником. Особенно стойко в этом отношении держались казаки Кавказского фронта — в документах не встречается ни одного упоминания, чтобы они братались с аскерами или курдами, в то время как на Западном театре военных действий братания с германскими и австро-венгерскими солдатами в казачьих частях иногда все же случались. В районе расположения казачьих формирований по-прежнему сохранялся относительный мир и порядок, в связи с чем местные власти, а также предприниматели просили фронтовое командование выслать для охраны их имущества казаков. По словам одного из купцов, появление даже 10–15 казаков «внушит населению необходимость воздержаться от насильственных действий, и восстановится порядок». Подтверждает высокую боевую дисциплину казаков и тот факт, что после подавления Корниловского мятежа на Кавказе из крепких частей и соединений, сохранявших еще боеспособность, оставались только казачьи[377].

Даже в самом конце 1917 г., когда российская армия фактически уже не представляла из себя единой боеспособной силы, казачьи части все еще проявляли рвение сражаться с внешним врагом на самых опасных боевых участках. Так, уже в начале ноября, после свершившегося Октябрьского переворота, казаки 1-го Запорожского полка Кубанского войска, находившегося в Персии, ходатайствовали «о переброске их на другой фронт, так как на Персидском фронте… нет большого напора со стороны противника, а они желают туда, где враг в настоящее время сильнее всего напирает»[378].

3.2. Восприятие революции и политическая активность

До 1917 г. казачество вообще, в том числе и бывшее на Кавказском фронте, не проявляло сколь-нибудь значительной активности в области политики. По крайней мере, нам нигде не встретилось ни одного упоминания о происходивших в предреволюционный период каких-либо массовых казачьих беспорядках, демаршах и пр., носивших ярко выраженный политический характер. В условиях войны казаки занимались прежде всего борьбой с внешним врагом, отдавая для победы над ним все свои силы. Они, казалось тогда многим, как и в стародавние времена, верно служили своему государю, были опорой царского трона и совершенно не интересовались тем противостоянием между официальной властью и оппозицией, что развернулось в то время.

Однако разразившаяся в России Великая революция в один миг опровергла представление о политической пассивности казачества, о его безоговорочной вере в «доброго царя», вызвав в нем к жизни острый интерес к политике и сделав его не только военной, но и самостоятельной политической силой.

По словам Г.М. Семенова, «революцию все ждали, и все же она пришла неожиданно. Особенно в момент ее прихода мало кто предвидел в ней начало конца Российского государства, мало кто верил в возможность развития крайних течений до степени полного забвения интересов государства. Поэтому вначале приход революции приветствовался всеми, начиная от рабочих и кончая главнокомандующими фронтами».

Когда телеграфное сообщение об отречении императора дошло до Кавказского фронта, оно «на большинство окружающих… не произвело особенно глубокого впечатления. Причиной этому… послужила… без всякого сомнения… та работа, которую проделали в армии многочисленные агитаторы не только из революционного лагеря, но и со стороны вполне, казалось бы, лояльных правительству кругов…Строевым офицерам… усиленно старались привить взгляд на необходимость отречения императора, добровольно или насильственно, путем дворцового переворота. Ввиду того что со стороны высшего командования не принималось ровно никаких мер для пресечения этих слухов, мы как бы приучались считать отречение государя императора и передачу им верховной власти великому князю Николаю Николаевичу чуть ли не одним из обязательных условий в лучшую сторону, так как имя великого князя Михаила Александровича в армии и в народе пользовалось популярностью и доверием»[379].

Казачество,