также «обработанное» подобной пропагандой, к отречению царя отнеслось в целом если не положительно, то весьма равнодушно. По крайней мере, ни в одном документе ни разу нам не встретилось упоминания хоть о каком-нибудь мало-мальски значительном промонархическом казачьем выступлении.

Наоборот, казаки в целом приветствовали свержение самодержавия, так как считали, что только с этим началось «возрождение былой казачьей вольницы». Это же подтверждают и данные прошедших весной — летом 1917 г. в казачьих областях войсковых съездов, ни один из которых не высказался в пользу монархии. Тем не менее к присяге Временному правительству многие фронтовые казачьи части не приводились порой более двух месяцев. Так, например, было со стоявшем в Тифлисе 2-м Черноморским полком Кубанского казачьего войска, который присягнул новой власти только 11 (24) мая.

Подобные случаи происходили из-за того, что известие о падении власти российского самодержца пришло на Кавказский фронт с большим опозданием, чем на другие фронты, так как кавказский наместник великий князь Николай Николаевич-младший, пользуясь своей властью, запретил объявлять в войсках манифест Николая II об отречении от престола. Более того, газета штаба Кавказской армии «Вестник Кавказской армии» вплоть до 14 (27) марта все еще продолжала издавать царские указы[380].

Как бы то ни было, в это время в казачьих частях, как и повсеместно, на фронте и в тылу, по случаю начавшейся революции царила в прямом смысле праздничная атмосфера — постоянно происходили стихийные солдатские митинги, революционные парады и пр., на которых главное место занимал красный цвет. К примеру, в Урмии по распоряжению командира 2-го отдельного Кавказского кавалерийского корпуса был устроен «праздник революции, в котором сам корпусной командир принял непосредственное и очень деятельное участие. После митинга и обычных демагогических выступлений на нем все части с красными флагами и прочими революционными эмблемами маршировали по городу. Зрелище было отвратительное, и подобные выступления старших начальников в корне парализовали попытки младших офицеров сохранить хоть какой-нибудь порядок в частях».

Однако казачье большинство, «в особенности урядники», революцию восприняло отрицательно и не выходило на солдатские митинги, дабы «не потерять свое лицо», тем более что казаки «вообще не любили солдат, а „красный флаг" для них был одно оскорбление, связанный только с шахтерами, с солдатами и вообще с „мужиками", которые вечно „протестовали" против правительства». Те же революционные мероприятия, что происходили в казачьих частях, скорее «были не политические, а хозяйственные, на которые являлось не больше сотни казаков из всего полка, а потом и они надоели»[381].

Тем не менее после победы Февраля казачество стало приобщаться к революционным завоеваниям «самой свободной армии в мире». Либерально-революционная идеология стала теперь основополагающей: «Слова „революция“, „революционный“ и прочие… оказывали магическое действие на публику, и игнорирование их всякое начинание обрекало на провал, так как почиталось за революционную отсталость и приверженность к старому режиму…Важно было уметь во всех случаях и во всех падежах склонять слово „революция“ — и успех всякого выступления с самыми фантастическими проектами был обеспечен». В войсках действующей армии развернулась настоящая информационная война между различными политическими группировками: «Казаки жадно набросились на газеты и листовки, которыми буквально наводнялись и фронт, и тыл. В войска разные партии направляли своих собственных ораторов, не говоря уже об ораторах доморощенных»[382].

Вскоре под воздействием всей этой революционной агитации и пропаганды в казачьих частях началась стихийная волна «чисток» командных и начальственных кадров — приверженцев «старого режима» теперь не терпели. Так, сотенные комитеты 1-й Донской казачьей дивизии постановили снять с должности начальника дивизии генерал-майора Костина, являвшегося по своим убеждениям монархистом. По такой же причине было отказано в утверждении на этом посту и полковнику Дубенцову.

В стрелковом дивизионе 4-й Кубанской казачьей дивизии казаки, возмущенные поведением своего командира — войскового старшины Сарычева, — потребовали от него ответить на вопрос: «Какому правительству он служит — новому или старому?» Тот ответить не смог, после чего был арестован и под конвоем отправлен в Тифлис, в распоряжение Тифлисского Совета солдатских депутатов. Также по политическим соображениям в 57-м Донском казачьем полку нижние чины 3-й и 4-й сотен постановили отстранить от должностей командира полка — полковника Никольского, завхоза — войскового старшину Алексеева и подъесаула Сутулова. Личный состав частей 6-го Кавказского армейского корпуса, в том числе и казаки 7, 8, 9 и 12-го Кубанских пластунских батальонов, потребовали удаления генерала Абациева с поста командующего корпусом.

В марте казаки 1-го Таманского полка Кубанского казачьего войска отстранили от должности командира полка войскового старшину Беломестрова. В 5-м Донском казачьем отдельном батальоне сняли со своих постов командира батальона и батальонного врача. 25 марта (7 апреля) общее собрание офицеров и нижних чинов 4-й Забайкальской казачьей батареи выразило недоверие генералу Назарову, который оскорблял своих подчиненных, подвергал их телесным наказаниям, самовольно назначил депутатов на казачий съезд и пр. 7 (20) мая казаки 1-го Сунженско-Владикавказского полка Терского казачьего войска в ходатайстве Временному правительству писали: «…наши офицеры… просят чуть ли не вернуть старый порядок в обращении с казаками…При старом правительстве они могли делать что угодно: сажать в тюрьмы, отдавать под суд…»

Вообще надо сказать, что с победой революции все офицеры, а тем более казачьи, «оказались до известной степени на положении людей, подозреваемых в политической неблагонадежности». Во многом они сами были виноваты в таком подобном отношении к себе, так как, за малым исключением, не были достаточно подготовлены давать ответы на возникающие в казачьей среде политические вопросы. При этом офицеры «зачастую не только не умели, но даже и не пытались разобраться в происходивших событиях, полагались во всем… на приказы сверху». Более того, многие из них не хотели осознавать всю масштабность революционных потрясений, посчитав, «что это произошел солдатский бунт, не больше, и замкнулись в своей среде. Некоторые командиры несколько дней не выходили в свои сотни, передавая все распоряжения через вахмистров». Когда все же, после многодневного отсутствия, такие офицеры возвращались в строй и в вынужденном общении с казаками получали насущные вопросы на политические темы, «то одни ограничивались смущенным молчанием, другие отвечали стереотипными фразами, вроде того, что „в газетах пишут глупости“, а „ораторов нечего слушать“. Естественно, что казаков такие ответы не удовлетворяли, они стали искать объяснение в другой среде — у… агитаторов»[383].

Подобное поведение офицеров и вызывало обвинение их, часто совершенно голословное, в приверженности к «старому режиму» и в сочувствии к контрреволюции. В то же время нередко подобным образом казаки просто сводили с офицерами счеты за какие-нибудь свои личные обиды.

Например, Ф.И. Елисеев рассказывает следующий случай, произошедший в его