Последние слова Гюлизар-ханым проговорила не тоторжественно, не то насмешливо, и Лиза поняла, что она повторила повелениеСеид-Гирея, окрасив его собственным отношением к Лизе. Да черт с нею, с этойзлюкой! Пока для Лизы важнее всего благорасположение Сеид-Гирея, и уж изэтого-то она попытается извлечь все возможное. Она молча отдалась в рукиГюлизар-ханым, которая сноровисто облачила ее в сияющий голубой роброн,проворно, словно каждый день сие проделывала, зашнуровала туго-натуго лиф,заплела пышные Лизины волосы в две косы, перевив их голубыми лентами, а на ногинадела белые чулочки с алыми подвязками и синие сафьяновые папучи, ибо русскихили немецких башмаков, которые пришлись бы впору на узкие, сухощавые Лизиныступни, в сундуке не отыскалось.

Придирчиво оглядев дело рук своих, Гюлизар-ханым буркнуланечто маловразумительное: мол, господин наш султан отменно знает толк в женскойкрасоте, из чего можно было угадать, что голубое платье Лизе весьма к лицу.Потом черная великанша сделала Лизе знак следовать за собою.

Они прошли не через те двери, в которые все входили прежде,а через другие, полускрытые ковром, висевшим на стене, и миновали несколькобольших, роскошно убранных покоев, в одном из которых натолкнулись на Чечек.

Лицо ее, отуманенное печалью, вновь мимолетно поразило Лизусходством с кем-то давно знакомым. Большие черные очи медленно заволоклослезами, они влажно блеснули, и Лиза едва не ахнула, столь родным показалосьэто лицо… Но тут же наваждение рассеялось, ибо Чечек, отшвырнув свое вышивание,молча вскочила и бросилась вперед с явным намерением вцепиться в волосыудачливой сопернице.

Однако на сей раз Гюлизар-ханым такого не допустила и повелаЛизу дальше таким быстрым шагом, что они очень скоро достигли ее новых покоев.

Там уже стояли знакомый Лизе сундук с нарядами, то самоезеркало в серебряной раме, в котором она вчера поутру так нежданно узрела своюкрасоту, низенький столик, уставленный блюдами с разными невиданными сластями.Больше ничего в просторной зале не было, кроме широкого низкого ложа,по-здешнему называемого тахтой.

Оглядевшись, Лиза присела на краешек тахты, заботливорасправив свои широкие шелестящие юбки, и воззрилась на Гюлизар-ханым:

– Ну? И что же я здесь буду делать? Так вот и сидеть сиднемс утра до ночи?

Черные глаза сверкнули презрением:

– У русских мужчин в году праздников столько, сколько утатар молитв в священных книгах, а русские бабы будто рабочие лошади! Им всевремя надобно что-то делать! Любая турчанка и даже татарка знает, в чем смыслжизни женщины, – денно и нощно ожидать господина своего, служить его радости иблаженству, каждое мгновение быть готовой ко встрече с ним!

– Вот скажи еще раз какую-нито пакость про русских баб, иувидишь, что будет… Бурунсуз! – мрачно пообещала Лиза, от жгучей обиды вмигпозабыв о своих миролюбивых намерениях. Однако Гюлизар-ханым, если даже иоскорбилась, виду не подала, сочтя, видно, что получила поделом. – Что ж мне,век сидеть да в потолок глядеть, покуда он явиться не изволит?!

– Ну уж это, – не без ехидства промолвила Гюлизар-ханым, –это один Аллах знает! Коли забудет тебя господин, то, может статься, никогдаболее и не позовет он тебя. Ну а ежели полюбилась ты ему, – она вздохнула ссожалением, – то ему и всякий день джумалык будет после дивана – советапо-вашему. Ты жди. В любой миг он явиться может!

Гюлизар-ханым ушла, а Лиза уныло уставилась в окно. Здесьневысоко, а не убежать, не пролезть сквозь решетку.

Будто бы даже не решетка это, а куст чугунный, божьимпроизволением расцветший на подоконнике, увенчанный, правда, стреловиднымострием, единственно напоминавшим о том, что сие – не украшение, а преграда.Лиза рассеянно перебирала лепестки пышной чугунной розы, как вдруг услышалатихий шорох за спиною и, оборотившись, глазам своим не поверила: угловая плитапротивоположной стены, полускрытая ковром, медленно откинулась, открыв темный,дышащий прохладою провал…

* * *

Потайной ход! Не дорога ли на волю?

Надо ли удивляться, что не прошло и мгновения, как Лиза,только единожды оглянувшись на дверь, за которой скрылась Гюлизар-ханым,ринулась в темноту и неизвестность! Но скоро тьма впереди рассеялась – всветцах на стенах ярко пылали огромные факелы. Выходило, что этой дорогоюпользовались весьма часто, и Лиза побежала еще быстрее. Неширокий и невысокий,чуть выше человеческого роста, подземный ход вел ее довольно долго: онанасчитала тысячу шагов, сбилась, начала считать снова, когда утоптанныйземляной пол плавно повел вверх, сменился ступенями и вдруг уперся в глухуюстену.

Лиза постояла в испуге и недоумении, пока не сообразила, чтоперед нею, очевидно, такая же потайная дверь, как та, через которую она сюдапопала. Но как отворить ее? Лиза торопливо зашарила по выступам стен, пока несообразила, что дверь ведь может привести вовсе не на волю, куда она такстремилась, а в какую-нибудь казарму или еще бог весть куда! И как раз в этотмиг под ее дрогнувшей рукою что-то сдвинулось, и на уровне Лизиных глаз в стенеоткрылись два отверстия.

Зажав рукою бешено забившееся сердце, Лиза осторожноприблизилась к ним и увидела огромную залу необычайной красоты и прелести.

Красные, зеленые и голубые с позолотою двери сливались схитрой росписью стен и потолков. Вились, словно дикие заросли, решетки окон.Многочисленные низенькие столики и турецкие табуреты, выстланные перламутровоймозаикой, висящие в простенках зеркальца в каких-то стеклянных, раззолоченныхрамках, украшенных полумесяцами и всякими фигурками, – все это создавалоощущение необычайной пестроты; но то была пестрота турецкого ковра, где всепрелестно, ладно, успокоительно, где все ласкает взор.

Она постепенно приноровилась к стенным гляделкам и уже моглавидеть почти всю залу и тех, кто в ней находился.

На низкой и широкой атласной тахте под бархатным балдахиномсидел, поджав ноги, Сеид-Гирей в раззолоченном чаркабе с длиннейшею, изогнутоютрубкою в руке, которую по его мановению заменял стоявший насторожечубукчи[55]. Вокруг на коврах восседали роскошно, по-турецки одетые татаре,которые с великим уважением взирали на молодого султана и ловили всякое егослово. Лиза поняла, что это и есть диван – совет, о котором говорилаГюлизар-ханым.

– О господин мой, – произнес один из татар. – Молю проститьнедостойного слугу твоего за любопытство, но оно уже не первый год точит моюдушу, будто сыраджа[56] – тело! Дозволь спросить у тебя и утоли мою жажду!