ровно отозвался поручик, не отводя от меня уверенный изумрудный взгляд. То ли хороший знак, то ли нет: он понял меня неправильно и встал на защиту отца.

Генерал-прокурор, князь Ягодин, человек, которого кто-то иной, не чужая для этого мира я и не честная сама с собой Софья, возненавидел бы до конца своих дней.

Он хочет взглянуть на Софью Сенцову — красивую, юную, умную, пробивную, и я, опять же, согласна с этим, но, услышав мое нерукопожатное имя, что-то вспомнив и сопоставив, все, включая и цесаревну, могут устроить вокруг моей скромной персоны совсем не скромный переполох.

Милый, ни к чему не обязывающий флирт, приятный вечер, каток и сласти — я прекращаю то, что могло бы случиться, потому что мне по-настоящему страшно. Чувство, которое называют любовью, спасает, когда ему ничего не грозит. Чувство, ради которого, как говорят, люди сворачивают горы — врут безбожно! — живет как тропический редкий цветок: в исключительной холе.

Красивый, молодой, сиятельный теперь уже без сомнения, деликатный — мечта, но скорее иллюзия. Блесна для доверчивой заговорщицы, на мгновение позволившей себе вообразить, что чувства взаимны, преград не существует — и очень объективных преград, а положение нас обоих все стерпит. Нет, нет и нет, сын генерал-прокурора и отверженная — лишь повод для высшего общества почесать языки.

А прием, козочка, это капкан, и кто знает, на кого его расставят. Обойдемся без лишних жертв. Самые подходящие жертвы — любовь, и еще неудовлетворенные амбиции.

— Ваш отец приглашает меня к себе в дом, — я хмурила брови и, чтобы не выдать нервозность, руки спрятала за спину. — Дочь государственного преступника, арестантку под следствием. Он ведь в курсе, кто я, вы лично просили за меня, он все знает. — Поручик мрачнел и терялся, не понимая, к чему я клоню, но кивнул. — Вы вступаетесь за своего отца… я завидую.

Я завидую, я как Софья. Я хотела бы перед небезразличным мне человеком не таиться и сказать, что горжусь своими родителями, заявить открыто, в лицо, рискуя навлечь на себя злость и гнев, быть может, пощечину. Гордость, она такая, она стоит даже любви, если есть кем гордиться.

Софья опомнилась и обозвала меня эгоисткой, я отплатила ей той же монетой: красоваться можно среди людей попроще, и обойдется это дешевле в разы. Ах, сиятельство? Поищем титулованного старичка. Повезет, так он еще и глухой окажется. И не влезай, у меня сложные переговоры.

— Я не знаю, хорош его императорское величество или плох как государь, как муж или как отец. Но я знаю, как дочь, насколько скверен был мой отец. И насколько дрянной была моя мать.

Нужно ли знать Ягодину больше? Возможно, но не сейчас. Я подумала, не поведу ли себя как легкодоступная девка, протянула руку и коснулась его запястья. Софья растаяла нежным покалыванием в животе.

— Вы сочли, что я нашла наконец человека, который сделал меня изгоем, нищенкой, сиротой, так вот — это не так, — убежденно сказала я, давя одну за другой чертовых бабочек. — Ваш отец исполнял свой долг, мой отец забыл о своем долге дворянина, мужа, отца. Вы гордитесь своим отцом — я своего проклинаю. Я не знаю и знать не хочу причин, по которым он стал преступником, преступлению оправдания нет. Я спросила, знает ли ваш отец, что я дочь осужденного заговорщика — я никогда не винила в том, кто я есть, и за то, в каком дерьме я живу, никого, кроме собственных матери и отца. Но я знаю, как сильно может ударить по имени его сиятельства то, что дочь цареубийцы сидит за одним столом рядом с ним, и как этим могут воспользоваться его недоброжелатели…

В том, что касалось моих родителей, была правда, в том, что я опасалась за репутацию незнакомого мне человека — вранье. Я за себя опасалась. Ягодин-старший меня перекусит как соломинку, будь что не так, и весь ответ высшему свету — что вы хотели от дочери каторжанина? Смотрите, эта барышня и без отца бежит по кривой тропе.

— Мой двоюродный дед, — поручик дождался, пока я сделаю паузу в своей выспренной исповеди, и накрыл мою ледяную руку своей, — был в числе тех, кого приговорили к повешению за то же, что задумывал ваш отец, и у него ведь почти получилось. Полвека назад — не настолько давно, чтобы люди забыли, но каждый ответственен за себя, мой отец следует этому правилу, к сожалению или к счастью, строже прочих. Кто полагал, что сможет использовать это как слабость, уже не раз пожалели, Софья Ильинична… Он будет рад принять вас в своем доме. И я тоже.

Мы расстались пусть не влюбленными, но друзьями. Ладно, приятелями без камня за пазухой. По крайней мере, с моей стороны. Я попросила дать время подумать — до праздника, до молебна, до покушения оставалось всего десять дней, и когда я проговорила вслух этот срок, обоим нам стало ясно, что делу время.

Меня не арестовали — и не уволили. Я была полна смутных надежд и легких разочарований. Я чувствовала и приятное томление, и небольшое чувство стыда за свои эскапады, причем за все разом. Петр Асафович довез нас до академии, поручик проводил меня до дверей. Было поздно, пансионерки и классные дамы расползлись по дортуарам и комнатам, бодрствовала, как обычно, одна Мориц. Аскольд спросонья приоткрыл дверь, заслышав мой голос, и собрался ее захлопнуть, заметив рядом со мной жандармского офицера в парадной форме. Ягодин опередил его, рванул дверь на себя, и было ему невдомек, что Аскольда больше заботит его отлаженный трафик, чем мои исчезновения на целый день.

Раз Аскольд не сказал — «пускать вас не велено-с», значит, я все еще классная дама. Стоя на пороге, чтобы Аскольду небо показалось с овчинку, я тепло попрощалась с поручиком, позволила поцеловать себе руку — трогательное целомудрие этой эпохи сожительствует с откровенным цинизмом — и пошла к себе. Вдовий флигель встретил меня полумраком, тишиной и совсем не привычным теплом.

Будь оно все неладно. Меня не арестовали и не уволили, но попытались убить.

Аскольд спас меня от неминуемой смерти, и, возможно, узнай он, в каком я перед ним стала неоплатном долгу, сам исправил бы собственную ошибку.

Перво-наперво я провела быстрый, но тщательный осмотр — в моей комнате никто ничего не трогал. «Сладострастную поэму» не забрали, деньги были на месте, я переоделась и ушла в туалетную комнату. Провозилась я порядком — вымылась, а затем обнаружила неприятность, которая каждый месяц случается, и