бы провожали ее восхищенными завистливыми взглядами. А она бы шла рядом с Игорем и «воображала»…

Как давно это было! Война пролегла между прошлым и настоящим, как неодолимое препятствие, как водораздел… До нее был институт, беспечная жизнь. Юлин выпуск сделали досрочным. В апреле начались государственные экзамены, а в середине мая им вручили дипломы и сказали: «Каникул не будет. Теперь вы офицеры. У всех одинаковое распределение: на Восток. Вам придется столкнуться со многими трудностями, возможно, с опасностью. Верим, выпускники сорок пятого года не посрамят честь института!..»

Юля не заметила, как уснула. Последней мыслью было: надо заменить на дежурстве Шибая. Радист должен отдохнуть лучше всех. Даже показалось, что окликнула Бегичева, сказала об этом… Но тут ее тряхнули за плечо.

– Как тебя разморило, милая, – добродушно приговаривал Перепеча. – Два часа тютелька в тютельку пробежали. Пора далее промышлять.

Пока Юля с трудом разлепляла веки и приходила в себя, Перепеча быстро соображал завтрак из консервов, а Бегичев, снова бодрый и деятельный, давал разведчикам последние наставления:

– Порядок движения прежний. Только я иду впереди, Ладов за мной. Дистанцию увеличить до пяти метров. Смотреть в оба! Сигнал опасности – короткий свист.

Он вопросительно поглядел на Юлю. Та смутилась. Свистеть она не умела, а признаться в этом было как-то неудобно.

Перепеча помог девушке собраться, хотел было взять ее вещмешок, но Юля категорически воспротивилась. Ефрейтор одобрительно усмехнулся, ничего не сказал. Лишь поправил у нее на плече ремень автомата и привычным движением закинул за спину свой объемистый сидор.

Неожиданно пошел дождь, зашуршал листвой. Брызнули на землю, взбив пыль, первые капли. Перепеча, ловя дождинки, вытянул ладонь и, ни к кому специально не обращаясь, заметил:

– Сеянец. К удаче.

– И откуда вы все знаете? – удивилась Юля.

– Примета верная. Промеж обловщиков[49] присказка ходит: сеянец в дорогу – к прибытку…

Они двигались по опушке леса, пока не наткнулись на широкую вырубку. Наискосок по ней была проложена дорога, за которой разведчики обнаружили проволочное заграждение в три кола, едва заметное в высокой густой траве. Чуть поодаль просматривалась траншея. Бруствер ее был искусно заделан дерном.

– Заметил дот, командир? – спросил Ладов, осторожно подползая к лежащему за деревьями Бегичеву. – Две амбразуры.

– Вижу, – отозвался тот.

– Дальше, пожалуй, не пройти. Может, в обход?

– Далеко. Вырубка километра на два тянется. Представляешь, сколько времени потратим, чтобы ее обогнуть?

– Есть соображения, командир?

– Пока нет. Шевели мозгами. Одно ясно: нужно проникнуть туда, – кивнул Бегичев на колючую проволоку.

– Легко сказать, сделать трудно.

– Согласен. Но надо! И поскорее! До темноты далеко. Да и противник ночью всегда настороже. Удваивает посты, пускает повсюду патрули. Днем он беспечнее.

– Пожалуй, – согласился Ладов.

– Я вот подумал… Дренажную трубу видишь? – показал Бегичев на отверстие, темневшее в дорожной насыпи. – Если проползти по ней, можно попасть в кустарник по ту сторону проволочного забора. Потом мимо дота в овражек… Ну а дальше по обстановке!

– А что, вполне! – загорелся Ладов. – Наш козырь – внезапность. Сделаем так!..

– Спокойно! – охладил его Бегичев. – Не строй планы, Федор Васильевич. Диаметр у трубы не тот, чтоб твои плечи в нее втиснуть. Останешься с радистом и переводчицей за старшего.

Бегичев подозвал Перепечу:

– Пойдешь со мной, Никанор Парфенович. Берем автоматы. Все остальное отдай сержанту на сохранение.

– Может, гранаты прихватить? – спросил Перепеча. – С карманной артиллерией чувствуешь себя крепче.

– Несколько штук возьми, – согласился Бегичев, – не помешают…

Дренажная труба оказалась узкой. Перепеча вслед за командиром с трудом втиснулся в нее и медленно пополз в темноту, разгребая руками грязь. Пахло тиной, гнилью, тухлятиной.

«Дух стоит как в ватаге[50] у паршивого тюленщика», – подумал Перепеча.

Он живо представил себе ватагу, сработанную собственными руками. Никто в артели не умел ладить ее лучше Никанора Перепечи. Тут не только сноровка требуется, а и глаз-ватерпас. Сделал покатость чуть круче, чем надо, – ватага неустойчива станет, при низовом ветре с реки может опрокинуться.

От воды, стоящей в трубе сантиметра на три, быстро вымокло обмундирование на животе, локтях и коленях. Перепеча почувствовал, как его пробирает озноб. От него лучшее бы средство сейчас – глоток доброго первачка. Такая мелочь настоящему охотнику никогда не повредит, только нутро согреет. Рука не дрожит, и чекмарь[51] бьет без промаха…

Они выбрались из трубы и затаились в кустах. Послышались шаги. Разведчики прижались к земле. Мимо не спеша прошли два солдата в смешных каскетках. Перепеча проводил их хмурым взглядом. «Беспечно шлендают, вражьи души! Дать бы по ним очередь!..»

Переждав, пока затихли шаги, поползли дальше, прижимаясь поближе к доту. Здесь было мертвое пространство, и их не могли увидеть сквозь амбразуры. Высокая, в пояс, трава способствовала скрытному продвижению. Обогнув дот, они скатились в овраг. По дну его змеился ручеек.

Отдышавшись, Бегичев сделал Перепече знак следовать за ним и двинулся по оврагу.

– Держи дистанцию, – шепнул он. – В случае чего прикроешь. Отходим тем же путем – перекатами.

Метров через пятьсот овраг стал мельчать. Дальше пришлось двигаться согнувшись, чуть ли не на четвереньках. Откуда-то тянуло дымком. Враг был буквально в нескольких шагах – Перепеча знал это точно. За три года на фронте выработалось своеобразное чутье: еще не видя и не слыша противника, он кожей, всем нутром ощущал его приближение.

Овраг кончился. Рядом снова оказались спасительные кусты. Впереди на большой поляне, казавшейся на первый взгляд безжизненной, гулял ветер. Мирно стрекотали кузнечики. Однако, присмотревшись, разведчики вскоре обнаружили две траншеи, расходящиеся под углом, и блиндаж, замаскированный хвойными ветками. Позади него, в окопчике, маячила голова часового.

– Начальство какое-то, видать, обитает, – шепнул Перепеча лежащему рядом Бегичеву.

Как бы подтверждая предположение, из блиндажа вышел офицер. Был он невысок, в больших квадратных с широкими дужками очках. Стекла в них были темными, отчего казалось, будто на лице карнавальная маска. Офицер закурил, выбрался из траншеи и, разминаясь, стал прогуливаться по поляне.

– Цветочки собирает, гад, – прошептал Перепеча.

То, что офицер занимается таким никчемным делом, возмутило почему-то больше всего. Если бы тот, скажем, чистил оружие или тренировался в нанесении ударов саблей, висевшей у него на боку, это было бы в порядке вещей. Но собирать цветы, когда идет война… Сразу видно, их благородие. Он должен получить свое!.. Как получили в девятнадцатом «спасители России»… Драпали они тогда без оглядки до самого Архангельска и дальше. Перепеча не одного уложил в землю. Дробовик у него был хоть и дедовский, а стрелял без осечки.

– Может, скрутим, и делу конец? – кивнул Перепеча в сторону офицера.

– Так он и дался, – отозвался Бегичев.

– Ну, ежели аккуратненько?