вовсе не нуждался) – ну и проникло. И не проникло – ворвалось, едва от Камня оттолкнувшись. Сразу ко мне. Да шторку с вечера, ложился спать, забыл задёрнуть – так за дорогу утомился, от Старой Ладоги и до Ялани, не ближний свет. Яркое солнце в моей комнате, и, в своём доме будто, расхозяйничалось. Нет ничего здесь необычного. Всегда так. На восходе. Когда не пасмурно. А на закате – кухню озаряет. Стену белёную и старенький ковёр с двумя оленями старательно обшарило, как что искало. Приоткрывал один глаз – наблюдал. Меня нащупало давно, целенаправленно пытает – острым лучом мне веки беспощадно колет, как иглой, пытаясь до зрачков проникнуть. Зачем настойчиво-то так? То от него подушкой закрываюсь. То отворачиваюсь от него. Под одеяло прячусь с головой. Знаю, что всё равно добьётся своего и окончательно меня разбудит. Не впервые. Уже изучено – за столько лет.

При этом я – как будто недоволен – лежу и млею: где я? – дома.

С ноября по март, кстати, ни у меня в комнате, ни на кухне оно, солнце, не появляется – короток в глухозимье путь его по небосклону – не достаёт, не успевает. Только взошло, уже и падать.

Сорока битый час трещит в берёзе, не уймётся. От ястребка, пожалуй, прячется. Обычно. Вороны дружно расшумелись – на ястребка того же, на кота ли – дело известное, коты их сильно раздражают. Собак они не замечают будто, так презирают, но клюнуть в хвост их то и дело норовят, когда те дремлют, на поляне распластавшись. А с ястребком они на ты, вороны. Отпор дадут ему, не постесняются, с таким оружием-то – «шнобелем» увесистым. И в солидарности им не откажешь. Отец досужими их называет и говорит на них: «Страмовки!» Именно так, но не «срамовки». Ласточки в стаи собрались – щебечут: вит-вит-чивит, вит-вит-чивит. Тесно, одна к другой вплотную, на проводах рассядутся, галдят, вдруг в небо взмоют, словно по команде. Вот-вот на юг отправятся, прощаются с Яланью. Сегодня-завтра. Я понимаю их. Как мало кто.

Заходит мама, говорит:

– Ну, поднимайся, парень. К тебе гость. Долго сидит уже, как царь… неловко. И не уходит. Дать молока ему попить хотела – он ни в какую, отказался.

– Кто? – спрашиваю.

– Сам не спит и другим не даёт, – говорит мама. – Данила Коланж… Да и пора уж, выспался, наверное. Скоро вон восемь.

– Вы-ы-ыспался, – говорю, зевая и потягиваясь.

– Лучше уж вечером пораньше лечь.

– Не знаю, мама.

– Чё тут знать?

– Что знать, не знаю.

– По девкам сразу побежишь? И до утра?

– Какие девки?!

– Какие девки… Да всё те же. Ещё и новых подросло… Как на дрожжах… Кровь с молоком – на них посмотришь, ещё накрасятся – как куклы… Сытно едят и сладко спят. Где они шибко уработались?

– Где им теперь, конечно – негде.

– Вон на тебе штаны едва лишь держатся…

– Пока трусы.

– Оболокайся.

Ушла мама.

Встал я резко, натянул штаны скоро, рубаху – в руки, раскрыв окно, на улицу привычно выбрался, на солнце щурюсь. Вышел из огородчика в ограду. Разломав кулаком тонкий ледок, стылой водой из бочки деревянной, что специально под поточным желобом поставлена, умылся. Рубахой вытерся. Тут же озяб, её накинул на себя. И огляделся. Вокруг всё в инее. Хватило солнцем где, исчез. Мокро на досках – от него. Пар над досками лёгкий курится, едва заметный, – подсыхают. Мурава у стены – ещё седая. И на неё луч только упадёт – как изумруд, зазеленеет.

Спроси, где я, отвечу:

Дома.

Ладные дуплянки и дощатые скворечники на долговязых, но негибких жердях – пока ни ветерка, – поскрипывая, не шатаются, чуть только дунет – закивают. Дачники, съёмщики, скворцы, потомство на крыло поставив, давно уже жильё покинули, и вместо них там поселились воробьи, аборигены, – и будут рады до весны, пока залётные, «варяги», не выгонят их снова. Звонко чирикают. Не из «квартир». Уже повсюду разлетелись, по всей Ялани. Дрозды за баней – рябину, меж собой ругаясь, обирают. Калина там – её не трогают. И никакого нет от них спасения. «Грабители, – говорит на них мама. – Всё склюют. Ягодки на лекарство не оставят, на сердешную настойку». Всё-то, конечно, не склюют, мама и для себя собрать успеет, это уж так она, для правила. Отец на них же, на дроздов: «Засранцы. В лесу идёшь, возле гнездовий, обдрищут с ног до головы». Ну, это правда, хоть и грубо. Подтверждаю.

«Для души поют, а не для славы…» – пропел я про себя.

Подался в дом.

Сидит Данила около входной двери на стуле. В солдатской фуражке, без пружины в тулье, смятой, подбородный ремешок под подбородком – чтобы не сдуло ветром, ураганом, кто бы не сдёрнул нехороший, мало ли, – с голубым околышем и с покосившейся на нём кокардой «золотой». Штаны синие спортивные, с «пузырями» на коленях. Рубашка в клеточку, зелёная, навыпуск, «тёплая». Совсем босой – и без носков. Сапоги снял и оставил на крыльце, я, заходил когда, их видел. Яловые. Дёгтем ядрёно, смачно пахнут: сутки броди по лужам – и не протекут. Торчат из них портянки байковые, белые, словно букеты.

Положил руки ладонями на колени. Замер, как неживой. Моргает только, но нечасто. Ресницы – как у девушки-красавицы – густые, длинные: хлоп-хлоп.

– Здорово, – говорю, – Данила. Завтракал, нет? Садись со мной.

– Сижу.

– За стол.

– И тут не за версту, рядом… Стихи, – говорит, – сочинил. Верный на Кемь за отцом чуть свет увлёкся – послушать некому. Не расскажу сейчас – забудутся. И ты, услышал я, приехал.

– Новые? – спрашиваю.

– Новые, – говорит.

– Ну, почитай.

Смотрит Данила прямо перед собой – как в раскрытую невидимую книгу. И будто нет меня – ни разу взгляд не бросил в мою сторону и не отвёл его от «книги». Строки незримые – на них сосредотачивается. Губами под усами шевелит. Пока беззвучно. Глаза – как небо за окошком – синие. А борода – как огненными всполохами-языками окружающее лижет – рыжая. И не ухожена. Уж как растёт. Такие же усы.

Вышла мама с кухни. Говорит гостю:

– Чё у порога-то, будто батрак, давай за стол. Поешь с Олегом.

– В гостях не ем, – говорит Данила.

– А чё так? – спрашивает мама.

– Устав не позволяет, – отвечает Данила.

– Так отмени его, устав такой.

– Нельзя.

– Да почему?

– Да потому что – дисциплина. Без дисциплины никуда.

– Ладно, сидите тут, беседуйте… раз дисциплина.

С полным ведром «управочным» в руке из дому мама вышла – телёнка, наверное, поить.

Я:

– Ну?..

Данила