начал:

– Раньше меня подняться?

Состязались.

Не раз, не два – сколько живу.

В детстве – особенно.

Я – Данила.

Оно – Солнце.

Сопоставимы.

Случается – просплю.

Чаще – оно.

С крыльца глядишь когда – понятно.

Тужится.

Переползая –

Через Камень.

С его брусникой. И черникой.

Бурундуками. Белками.

И птицей – рябчиками, глухарями.

Не оторваться –

Загляделось.

И день, конечно, ходу-ходу.

А там, глядишь, и вечер.

Вот-вот – закатится.

Закономерно.

А после жди.

И если – пасмурно…

А если – ночь…

Тогда – кромешно.

– Это одно, – предупредил Данила, – а сейчас другое.

– Читай, читай.

Помолчал Данила сколько-то. Поморгал нечасто. Позу не поменяв, уставившись глазами в ту же будто «книгу». И будто из неё чуть погодя продолжил:

– По Ялани хожу – жизнь.

Какая-никакая. Худо-бедно.

Не как когда-то.

Тогда – полно́.

В ельник вошёл – смерть.

Она – как ельник вниз верхушками.

Корнями – в небо.

Отец – всё больше дома, остарел.

Мать молодая, но – на кладбище.

Ну, иногда, конечно,

Перемолвимся.

Я – ни о чём.

Она – о чём-то.

Оттуда – гулко стало доноситься: дело к зиме –

Поэтому.

А скоро снег, тогда совсем уж.

Вышел тут как-то.

За ворота.

На угоре Балахнинском – корова.

Уставилась. Как в точку.

Думает.

Рогами туда – в тучи: подпирает.

Мудрая – и издали заметно.

Щипать перестала траву –

Пережёвывает.

Потом – отрыжка.

Доят её – ногой не мечет, не сучит,

Хвостом не машет.

Послушно отдаёт. Парное.

Смотрим.

Она – в мою сторону.

Я – на неё.

Сопоставимы.

И небо.

Возвышается.

А Бох над всем.

Хотя и нет.

То есть не видно иногда.

Он маленький.

В ладони спрячешь.

Оттуда видит всё.

Как совесть из души.

Не скрыться.

Замолчал Данила. Смотрит в одну точку. Как его корова поэтическая – «думает».

– Здо́рово, – говорю. – Долго, – спрашиваю, – придумывал?

– Долго, – говорит. – Пока к тебе от речки шёл.

– Уже на речке побывать успел?

Молчит Данила.

– Почитай ещё, мне нравятся твои стихи. Всегда, – говорю, – нравились. И в прошлый раз читал мне интересные. Про облака и про ворону.

– Потом, – говорит Данила.

– А сейчас?

– Надо их наново придумывать. Пойду опять к тебе когда-нибудь – тогда… И слышно.

– Что?

– Отец с рыбалки возвращается. Рыбу несёт. Поймал. Налим – мягкий, язь – костлявый. Не бери, говорю, язя. Берёт. Хоть кошке.

Встал Данила со стула. Стоит. Не уходит. Пальцами на ногах двигает – вверх-вниз, вверх-вниз.

– Как он? – спрашиваю.

– Как он, – отвечает.

– Проведать его надо.

– Проведай.

Привет с ним не передаю – не передаст Данила. По дороге «потеряет». Знаю.

Отец Данилы – Артур Альбертович Коланж, учитель истории и наш бывший классный руководитель. Мы всем классом с ним дружили. И теперь, когда возможность появляется, в доме у него собираемся.

Ушёл Данила. Дверь сенная и ворота скоро за ним хлопнули.

Смотрю в окно на Данилу: марширует, обутый по «уставу», вдоль палисадника, чуть отошёл и честь кому-то отдаёт, приложив к козырьку солдатской фуражки левую руку. Столбу. Тут больше некому и нечему. Хотя кто знает? Может, кто рядом с ним летит, с Данилой, ему сопутствует? Ну, мало ли.

«Сопоставимы».

Сел за стол. Ем: молоко парное, с мёдом «кипрейным», с хлебом «оржаным». По еде такой соскучился. Насыщает. Как пчелиную детку – пчелиное молочко.

Мама входит.

– Телёнка, – говорит, – поила. Травы дала ему – не ест, куражится. Температуры вроде нет, нос не сухой. Ну, хоть попил.

– Устав ему, – говорю, – запрещает.

– Наверное, – говорит мама.

– А где папка? – спрашиваю.

– На покосе. Пошёл остожье городить.

– А на какой покос?

– В Култык. Там мы сметали нынче два зарода.

– Пошёл… с такой рукой-то?

– Скажи ему, он разве подчинится?

– А про меня он что сказал?

– Если бы партия вот приказала, дак и послушался бы… Нет, о тебе не поминал. Ну, ты сходи уж, помоги.

– Схожу, конечно.

– Надо загородить. Куда тянуть уж?.. Гнуса нет, коровы в лес попрутся, зароды станут подъедать, больше истопчут, чем съедят… В печи твоя любимая томлёная картошка. Поел бы.

– Сыт, – говорю. – Потом.

– Потом, потом, – говорит. – Когда потом? Когда остынет.

– Разогреем.

– Она такой уже не будет вкусной.

– Так я промнусь, и вкусно будет.

– Ну, проминайся, несговорчивый. С собой тебе уже не стану собирать, когда вернётесь – пообедаете. Часов в двенадцать суп варить поставлю… И тот, старче, отправился, куском перекусил… ну и кого там? Всухомятку.

Куртку надел, подался на покос. Нет комаров – пора их отошла, – без сетки. А от мошки и сетка не спасёт. Мошки и мокреца, наверное, не будет – ясно, погодисто. Если и будет – потерплю. Мама сказала бы: не барин.

3

Кое-как отбившись от воинственного петуха, передо мной возникшего как чёрт из табакерки – мирно до этого в сухой земле копался под навесом, ни на чью жизнь не посягал, а на меня, будто на курицу с чужого двора, вдруг возбудился, – из ограды выскочил я шустро за ворота, тут же громко хлопнувшие за моей спиной, пусть не в морозном, но достаточно прохладном воздухе, сразу направо, вниз спустился, как говорят в Ялани – под угор. Или разложек. И, несмотря на злого петуха, атаковавшего меня внезапно, в очень хорошем пребываю настроении, приподнятом. Но от реальности не отрываюсь, а растворяюсь в ней доверчиво. Ещё бы.

Иду. Могу с закрытыми глазами – каждая пядь знакома здесь моим стопам, – да наглядеться на всё хочется, глаза по родным местам стосковались, за мелочь каждую цепляются, как за желанную, не по средствам тебе, игрушку дорогую на витрине – можешь смотреть, но вот с собой не заберёшь. Ну и гляжу, словно навек запечатляю, чтобы потом по памяти разглядывать картинки эти. Там, в Ленинграде. Уже испытано, работает. Спасает.

От уныния.

В юности, с восьмого по десятый класс, «ночь напролёт где-то прошлявшись» и не выспавшись, шёл рано утром на покос и на ходу неспешном досыпал, пока, споткнувшись, где-нибудь не падал. После уж силой воли векам не давал слипаться и полусонно убеждал себя при этом, что как только вернусь к вечеру домой с покоса, так тут же рухну, как убитый, спать, и даже ужинать не стану. С покоса бодрым шагом возвращался, чуть не бегом – в кино опаздывал или на танцы, где мне играть и петь в ансамбле нашем приходилось, – полный немереной энергии, которой мне хватало до рассвета. Замкнутый круг. И так всё лето.

Да, было дело, не секрет.

По улице Турпановской – «двухуровневой»: один ряд изб