Брис почувствовал, как расстроились его друзья – особенно Эйва. Ему неудержимо захотелось прикоснуться к ее разуму – и телу, окунуться в ее наслаждение. Нет, сейчас не время.

Все расстроились, но никто и не подумал возражать. Друзья безоговорочно приняли его решение. Они были готовы на все, ведь они – команда. Они – семья. А самое главное, они – солдаты.

Хольцман кое-как вышел из Белого дома. Он опирался на трость и чувствовал себя постаревшим лет на двадцать. Рядом шел Барнс. Оба молчали. Лишь после того, как они миновали охрану и сканеры, Барнс повернулся и почти вплотную приблизил лицо к его лицу. Хольцман невольно сделал шаг назад, однако Барнс не отступал. Только сейчас Мартин осознал, какой он высокий, сильный, молодой.

Барнс положил руку на плечо Хольцмана и больно его стиснул. Хольцман в ужасе замер на месте.

Губы Барнса оказались в дюйме от его уха, и он тихо, медленно заговорил:

– Еще раз выкинешь что-то подобное – раздавлю, как таракана.

Тут подъехал его автомобиль, и Барнс заулыбался:

– Спасибо за работу, Мартин! Увидимся в офисе. С нетерпением жду новых результатов.

Хольцман рухнул в салон машины, изможденный и трясущийся. Пальцы сами собой стиснули трость. Несмотря на повышенный уровень серотонина и дофамина, он чувствовал лишь горькое разочарование, зияющую пропасть лицемерия и обмана.

По крайней мере, он попытался что-то предпринять. Каким-то чудом – наверное, благодаря измененной нейрохимии – ему хватило духу высказать президенту все наболевшее. А тот, понятное дело, отказал. Отказал по столь примитивной, первобытной причине – как и положено человеку, – что у Хольцмана больше не оставалось сомнений в том, куда катится мир.

Титаны пожирали своих детей, подумал он. Никто не хочет расставаться с властью.

Он больше не чувствовал под ногами твердой почвы. Перед ним зияла огромная бездна – и она становилась шире с каждой минутой. Теперь есть только два варианта развития событий. Либо он поступит по совести и уйдет из УПВР – те, несомненно, проведут доскональную проверку, узнают о пропаже нексуса и посадят его. Может, и пожизненно. Жена и сыновья останутся одни, их репутация будет запятнана. Или Хольцман выберет легкий путь, рациональный путь, и продолжит работать над вакциной и лекарством. Приложит руку к уничтожению нового человеческого вида. Возможно – если очень повезет, – при таком раскладе его и не выведут на чистую воду.

Обе дороги в конечном счете вели в бездну. И он уже в нее ухнул. Мир бешено завертелся.

– Телефон, – с трудом выдавил Хольцман. – Очистить календарь, включить автоответчик. Я болен.

Телефон утвердительно пикнул.

– Автомобиль, – прошептал он. – Едем в парк.

– В какой именно? – спросил елейный женский голосок.

– Без разницы, любой сойдет.

– Я вижу двадцать семь парков в пределах…

– А-а-а! – Хольцман в ярости ударил тростью по приборной панели, и машина замолчала.

Он часто дышал – задыхался от ярости.

Ну и болван! Орать на машину…

Хольцман усилием воли заставил себя успокоиться. Вызвал в памяти приятное воспоминание о давней прогулке с женой.

– В Монтроз-парк, – скомандовал он машине. – В Монтроз-парк.

– Хорошо, сэр, – уже более сдержанным тоном ответил женский голос: заработали сложные алгоритмы эмоционального анализа речи, регулирующие взаимодействие компьютера с хозяином.

Хольцман этого даже не заметил. Он откинул сиденье, вызвал в уме интерфейс нейромодуляции – панельку с круглыми, аккуратно подписанными рукоятками и кнопками. Затем набрал большую дозу опиатов, нажал кнопку и почувствовал мгновенный эффект. Его охватило приторно-сладкое удовольствие – совсем не похожее на прежнее ликование и блаженство. Впрочем, со своей задачей опиаты справились: страх и чувство надвигающейся катастрофы его покинули, тревога и паника отступили на второй план. Ему стало совершенно плевать на президента, собственное щекотливое положение и вообще на все на свете.

Машина везла его в Монтроз-парк. За окном проплывали размытые, растекшиеся очертания деревьев и домов. Пульс медленно и гулко стучал в венах. Запинаясь, Хольцман велел машине припарковаться и затемнить окна. Где-то в Карибском море, сообщали по радио, возник тропический ураган Зоуи, уже разнесший вдребезги Кубу: сотни погибших, зданиям и сельскому хозяйству нанесен огромный ущерб. А здесь, в парке за окнами автомобиля, царил великолепный знойный день. Действие опиатов проходило, и к Хольцману стали возвращаться воспоминания. Они с Анной часто здесь гуляли, когда были помоложе, – приводили мальчиков искупаться в открытом бассейне. Какое славное было время… Жара, толпы родителей и детей. Прохладная вода. Хот-доги из летнего кафе.

С парковки Хольцман мог видеть этот бассейн. В нем сейчас плескались мамы с малышами и несколько молодых людей. Хольцман сидел в машине, как в коконе.

Прошло несколько часов. Время от времени, когда действие опиатов сходило на нет, перед Хольцманом вновь разверзалась бездна страха. Он начинал паниковать, сердце рвалось из груди, внутри все переворачивалось, и дышать было совершенно нечем. Тогда он снова принимал дозу, чтобы избавиться от неприятных ощущений. Дозы были большие, но блаженства он больше не ощущал. Его устойчивость к опиатам росла. В лучшем случае Хольцман переставал думать – думать о том, что вся его жизнь теперь свелась к наркотикам и необходимости сделать выбор между тюремным заключением и неким подобием геноцида.

Впрочем, выход есть, подумал он. Самоубийство никто не отменял.

Очередная доза – больше предыдущих – прогнала и эту мысль.

Телефон жужжал снова и снова – с работы звонили, писали. Хольцман не брал трубку и даже не читал сообщений.

Начало темнеть. К бассейну стали стекаться подростки, которых уже выпустили из замаскированных под школы тюрем. Хольцман проголодался. Очень хотелось в туалет. Надо ехать домой. Будь его воля, он бы остался тут навсегда – просто лежал бы в машине, принимая одну дозу за другой. А там или нейроны откажут, или случайная передозировка его добьет.

Но что-то заставило Хольцмана взять себя в руки. Привычка. Или остатки достоинства. Он пропустил через организм заряд норадреналина, взял в руки трость и кое-как доковылял до общественного туалета рядом с бассейном. Дети и родители таращили на него глаза. Одна мать испуганно притянула к себе младенца. Он смутно догадывался, что выглядит не ахти, но никаких волнений по этому поводу не испытывал – просто не мог.

Он помочился в пропахшей хлоркой уборной и вернулся к машине. Приказал компьютеру везти его домой, а сам тем временем прочищал мозги норадреналином, ацетилхолином и дофамином. Его мозг превратился в гремучую смесь множества нейромодуляторов. Внутренний голос подсказывал, что так больше нельзя, что скоро он загонит себя в могилу – дойдет до передоза, серотониновой интоксикации или еще какого-нибудь нейрохимического коллапса.